— … к чёрту со своей осторожностью, — говорила она вполголоса, но достаточно громко для того, чтобы я могла расслышать каждое её слово через тонкую приоткрытую дверь, — наверное, они стояли сразу за ней, на узких мостках, прижавшись спинами к стене дома, чтобы спрятаться от всепроникающего ледяного ветра. — Обычный мужик, не плохой и не хороший, таких полно, ничего он нам не сделает. Да и вообще — при чём тут он? Их трое, нас — одиннадцать.
— При чём? — перебил он сразу. — При чём?! Я скажу тебе, при чём. Ты бы слышала, как он спросил — «которая из баб?», он даже имени твоего не назвал, ему всё равно — какую… Все эти конфеты, макароны, мыло — ты думаешь, он дружить с нами собирается? Ты ни черта не понимаешь, нам нельзя на тот берег, уже только поэтому нельзя.
— Господи, — ответила она, — даже если и так, какая тебе разница?
— Ты просто хочешь меня позлить, Ира, это глупо. Ты прекрасно знаешь, что я не позволю, чтобы мой сын…
— Ах, ты не позволишь… — сказала она медленно. — Дело ведь не в сыне, да?
— Какая ерунда, ну Ирка, при чём здесь, опять ты со своими бабскими глупостями.
— С бабскими? Ты тоже на самом деле считаешь нас всех просто бабами, тебе нравится этот твой теперешний гарем, да, Серёженька, всё хорошо, все на глазах, может, ты через какое-то время по ночам начнёшь ко мне заглядывать — а что такого, да? Никто и слова не скажет, да?
— Дура, — сказал он тихо и с яростью. — Заткнись немедленно.
— А вот это ты брось, — ответила она — так же тихо, но с такой силой выплёвывая слова, что он немедленно замолчал.
— С бабскими? Ты тоже на самом деле считаешь нас всех просто бабами, тебе нравится этот твой теперешний гарем, да, Серёженька, всё хорошо, все на глазах, может, ты через какое-то время по ночам начнёшь ко мне заглядывать — а что такого, да? Никто и слова не скажет, да?
— Дура, — сказал он тихо и с яростью. — Заткнись немедленно.
— А вот это ты брось, — ответила она — так же тихо, но с такой силой выплёвывая слова, что он немедленно замолчал. — Я тебе ничем не обязана. Я тебе никто, ты понял? И благодарить мне тебя не за что. Если бы не Антошка, ты бы бросил меня там подыхать, я бесплатное приложение. И не смей мне здесь рассказывать, что мне можно, а что нельзя. Тоже мне, спаситель. Ты представь себе, ты просто представь себе — каждый день, каждый чертов день… я не хочу на это смотреть, я не должна на это смотреть. Ну как ты не поймёшь, я совершенно одна здесь. Так что не вздумай указывать мне. Если я захочу, я выберу себе любого из них — хоть этого уголовника, хоть мальчика этого тощего, да хоть чёрта лысого, — заберу Антошку и уйду на тот берег. И они возьмут меня, ты понял, они с радостью возьмут меня, и будут кормить, и мне не придется больше участвовать в этом… смотреть на это… и мы никогда больше не будем жрать эту сраную рыбу.
Очень долго было тихо — слышно было только, как она дышит, прерывисто и неровно, как после драки.
— Я не смогу тебя там защитить, — сказал он наконец. — Ни тебя, ни Антошку. Это слишком далеко.
Она не ответила.
— Я всё понимаю, Ирка, — сказал он почти с нежностью, — просто надо потерпеть, понимаешь? Ты же можешь, ты…
— Потерпеть? Потерпеть, пока — что? Пока всё это закончится? А ты уверен, что это вообще — когда-нибудь — закончится? — Она уже плакала. — Иногда мне кажется, что это всё — навсегда. Насовсем.
Я не стала больше ждать — даже чтобы выдумать достойный предлог, времени у меня уже не было, — просто распахнула дверь и ступила прямо в снег, покрывающий мостки. И тут же поняла, что забыла надеть ботинки. Нет, он не прикасался к ней, они стояли в метре друг от друга, прислонившись к стене дома, ровно так, как я себе представляла, подслушивая за дверью; она быстро подняла подбородок, шумно вдохнула и закрыла лицо рукавом, а он просто посмотрел на меня — как будто пытаясь вспомнить, кто я такая. Я сказала — как можно более сонно, недовольно, отстраненно:
— Что вы орете, перебудите всех, — и поспешно нырнула назад, в дом, чтобы не дать им увидеть моё лицо.
* * *Боюсь, что причиной всех дальнейших событий, последовавших за Серёжиным неожиданным решением, оказался вовсе не мой бессильный ультиматум, который я (мы оба, разумеется, знали это) вряд ли сумела бы привести в исполнение, а именно этот тихий ночной разговор, о котором я, наверное, даже не узнала бы, если бы мне не случилось проснуться в темноте и на цыпочках подойти к двери.
Я могла сколько угодно швыряться подушками, бегать в слезах по озеру, прятаться на том берегу — но всё осталось бы без изменений, если бы не эта женщина, которую, будь у меня выбор, я ни за что добровольно не назначила бы себе в союзники. Серёжа легко отмахнулся от моих беспомощных жалких угроз, но почему-то немедленно поверил в серьёзность ее намерений, хотя на самом деле она почти слово в слово повторила то, что несколькими часами раньше сказала ему я. Только мне потребовалось четыре месяца для того, чтобы собраться с духом, в то время как она, казалось, заговорила немедленно, в тот же день, когда эта мысль впервые пришла ей в голову.
Тесно, против воли сжатые под одной крышей, все мы выбрали разные формы защиты от противоестественной близости друг к другу: Наташины широкие улыбки и тщательно взвешенные колкости, моё молчание, Маринино угодливое дружелюбие, за которым не было ничего, кроме отчаянного нежелания вступать в конфликты.
И только эта женщина как будто и не нуждалась ни в какой защите, она была вся — нападение. Ей не было нужды подбирать слова, улыбаться или кричать — она просто давила, вооруженная своим спокойствием, своим одиночеством, своей заботой о детях; стоило ей произнести несколько негромких слов, как Серёжа превращался в виноватого ребенка, и всё, что я любила в нём, слетало с него, как плохо пригнанный костюм; мне совсем не нравился этот незнакомый Серёжа — возможно, потому еще, что я и сама могла бы увидеть его таким, если бы прищурилась.
В этом их ежедневном будничном взаимодействии, происходившем у меня на глазах, не было близости, они говорили о рутинных вещах, о рыбе, о теплой детской одежде, она приказывала — он без удовольствия повиновался, но всё чаще я чувствовала, как смыкается вокруг них почти осязаемая, гладкая, непроницаемая снаружи стена их десятилетнего супружества, сквозь которую мне было не пробиться, даже если бы я старалась это сделать.