— Далеко, — сказал Мишка севшим, незнакомым голосом, и я поняла, что это больше не мысли у меня в голове, что я говорю вслух. — Далеко, — повторил он, не оборачиваясь ко мне, — еще рано стрелять, они должны подойти поближе.
— Марш в дом, я сказал! — заревел папа, и за нашими спинами сразу затопали по мосткам торопливые шаги, стукнула дверь.
— Я не пойду, — отрезал Мишка, всё ещё не оборачиваясь, и поднял висевший на шее бинокль.
Глаза у него слезились от ветра, щеки горели красным. У меня здесь нет младенцев, которых нужно спасать, — подумала я, стоя с ним рядом, — только этот упрямый шестнадцатилетний мальчик, которого я не смогу затащить внутрь, даже если попытаюсь сделать это силой.
— Я тоже не пойду, — сказала я. — И отдай мне бинокль, слышишь? Быстро! — и протянула руку, и рванула ремень.
— Я тоже не пойду, — сказала я. — И отдай мне бинокль, слышишь? Быстро! — и протянула руку, и рванула ремень.
Мишка взглянул на меня — совсем коротко — и не стал спорить, а вместо этого неожиданно покорно нагнул голову и позволил биноклю соскользнуть.
Замерзшим металлом обожгло кожу, картинка дрогнула и расплылась, мечась по пустынной белесой ледяной равнине, и видно было только снег, редкие черные кусты, я их не вижу, черт, я не вижу, а потом я увидела: они еще не успели дойти до сетей, но продолжали идти вперед, и подумала было — они все-таки не услышали, но Сережа — теперь я точно знала, кто из них Сережа, — снял ружье с плеча. Зачем они идут? если они услышали, надо бежать обратно; почему они не бегут?
— Они встанут возле самых сетей, — зашептал Мишка, — дальше не пойдут, так и надо, мам.
И тогда я поняла, что это и был их план, поняла их напряженные, сосредоточенные лица — они знали, что, стоит им выйти на лед, те, другие, тоже покажутся.
Я смотрела сквозь примерзающий к щекам бинокль на медленное, бесконечно медленное сближение — три черные фигуры с одной стороны озера, три — с другой, словно за ночь кто-то незаметно для нас расположил посреди пейзажа огромное зеркало, а потом мне пришло в голову еще одно, такое же идиотское сравнение — потому что больше всего они напоминали сейчас опасливо, неохотно сходящихся дуэлянтов; хотела бы я знать, понимают ли те, другие, где именно проходит линия, невидимый барьер, за которым до них дотянется папин карабин.
Я увидела, что Сережа дошел, наконец, до деревянных опор с висящими на них сетями и остановился, что Леня с Андреем встали возле него, что даже пес, про которого я совсем забыла, на которого даже не смотрела, замер и больше не двигается, что чужие трое — все мужчины — какое-то время еще продолжают идти вперед, а потом все-таки понимают что-то и останавливаются тоже и долго — несколько нестерпимо длинных минут — стоят неподвижно, словно думая, что им делать дальше. Они не подойдут, думала я, они не сделают больше ни шагу, ни те, ни другие, они просто будут стоять вот так и смотреть друг на друга, и единственным результатом этого жуткого утра будут сети, которые, судя по всему, удастся-таки спасти, но мы так и не узнаем, кто эти люди с той стороны, и каждую ночь будем ждать их возвращения, только теперь они будут осторожнее, — и тут я увидела, как Сережа медленно поднимает вверх руку и машет, а затем, нагнувшись, кладет ружье в снег и, сложив ладони рупором, кричит — не нам, а тем, другим, — что-то неслышное, потому что слова его немедленно сносит ветром, и делает еще несколько нерешительных шагов вперед.
Чтобы поймать в фокус ту, вторую, группу, мне всякий раз нужно метнуться взглядом, сдвинуть кадр, и несколько панических секунд я боюсь, что потеряла их, что пропущу какое-нибудь важное движение, как будто от меня зависит что-то, как будто, пока я смотрю — пристально, не отводя глаз, — ничего плохого не может случиться. Вот они, незнакомые трое, они всё ещё неуверенно топчутся на одном месте, а потом один из них всё-таки тоже поднимает руку и, освободившись от своего оружия, идет к Сереже.
Вот сейчас, наверное, он наконец перешел линию, думала я, разглядывая хорошо различимое теперь лицо незнакомого человека, закрытое черным военным респиратором; но в руках у него ничего нет, и стрелять сейчас папе ни к чему; кроме того, судя по всему, человек догадался, что эта линия, за которой он в безопасности, существует и что теперь она пройдена, потому что старался все время встать таким образом, чтобы между ним и островом оставался Сережа.
Я смотрела, как они разговаривают, как нешироко, аккуратно жестикулируют, как оборачиваются и смотрят в нашу сторону, как чуть позже к ним подходят остальные — Лёня, Андрей, и двое с той стороны.
Я не знала, много ли прошло времени — десять минут или полчаса, и даже когда разговор, очевидно, подошел к концу, когда троица в камуфляжах и респираторах развернулась и отправилась к своему берегу, и потом, пока наши вынимали сети, пока шли назад, я всё стояла, прижав бинокль к лицу, боясь пошевелиться. А насколько окоченели пальцы, державшие бинокль, — до какой-то неживой, стеклянной хрупкости, — почувствовала уже после, когда Сережа шагнул на берег и сказал: «Мишка, сеть перехвати, надо повесить, запутается».
Позже, дома, папа кричал Сереже: