— Да ладно, мастера, — буркнул папа, — полведра в день от силы вытаскиваем…
Анчутка прервал его на полуслове, нетерпеливо махнув рукой:
— Всё получше, чем мы, — сказал он.
— Мы нашли там до черта всяких приблуд рыболовных, но я последний раз рыбачил, когда мне лет десять было, не люблю я это дело и не умею — но рыба сейчас нужна, жрать-то нечего.
В этом месте папа сморщился, как от зубной боли, а Лёня шумно выдохнул, сейчас, подумала я, сейчас один из них скажет что-нибудь о припасах на сорок человек, и эта дружелюбная беседа разом превратится во что-то совсем другое, но в комнате по-прежнему было тихо, и Анчутка, как будто и не заметивший этой пантомимы, спокойно повторил:
— Жрать-то нечего, так что вы возьмите нашего молодого в обучение — пускай он с вами пару раз на озеро прогуляется и посмотрит, что вы там с сетями делаете.
— Не вопрос, — быстро сказал Серёжа, словно боясь, что кто-нибудь — папа или Лёня — всё-таки ляпнет что-нибудь лишнее. — Мы сегодня на озеро пойдем, сети ставить. Пусть идет с нами. Только одно условие.
— Условие? — переспросил Анчутка, прищурившись. — Ну, говори своё условие.
— Сети у нас всего две. У вас на берегу их должно быть штук шесть, не меньше, — я видел, — так много вам не нужно, а нам позарез, — сказал Сережа. — Отдайте нам половину — и я научу вашего молодого ловить подо льдом.
Он сказал «у вас на берегу», думала я, разглядывая их, сидящих над нетронутым чаем друг напротив друга за колченогим столом, — он сказал «у вас», а значит, мы больше не оспариваем это — всё, оставшееся от наших умерших соседей, теперь принадлежит этим троим. Лёня будет очень недоволен, сказала я себе и почему-то улыбнулась — не понимая даже, чему я, собственно, радуюсь, — а Серёжин собеседник неожиданно засмеялся и протянул через стол свою широкую обветренную ладонь, отняв ее от кружки.
— По рукам, — сказал он. — Будут тебе твои сети.
Чаю они так и не выпили — ни Анчутка, ни Сережа, — хотя Ира поставила чашку и перед ним тоже. Размокшие пакетики с желтыми картонными хвостиками бессмысленно раскисали в остывающей воде, а они всё сидели друг напротив друга, прикуривая одну сигарету за другой, и обсуждали рыбу, которой в проклятом озере должно быть полно, а на самом деле до неё почти невозможно добраться; уток, которые прилетят только в апреле, и чёрт их знает, когда именно — в начале или в конце; ягоду, которая наверняка должна быть здесь, под снегом, не всю же ее выбрали в этой глуши, — только как ее искать под метровой, могучей белоснежной толщей, не копать же где попало; они говорили о том, что хорошо бы попробовать взять лося, или кабана — двести, а то и триста килограммов свежего, настоящего мяса, никакой холодильник не нужен, — вынести на улицу, и через пару часов всё замёрзнет в камень, храни хоть до весны.
Ты доволен, думала я, глядя на Сережу, который словно проснулся во время этого долгого оживленного разговора. Вот теперь ты доволен; все эти четыре бесконечных, унылых месяца ты пытался разговаривать с нами о том же самом — и никто из нас, включая папу, превратившегося после страшного приступа на безлюдной зимней дороге в собственную тень, и Семеныча с его несчитаными, но подразумевавшимися запасами консервов, не говоря уже о Лёне с Андреем, способных разве что день за днем вяло таскаться за тобой на озеро выбирать жалкий ежедневный улов, — никто не готов был поддержать тебя в том, что здесь, в лесу, прямо под нашими ногами должно быть что-то еще, кроме пятнадцати тощих рыбин в день, — просто надо попробовать это добыть. Мы все сдались — сразу, как только закончились макароны и зубная паста, и всё это время на самом деле мы просто готовились умереть, и единственным человеком, с которым ты можешь, наконец, поговорить о том, как нам дотянуть до тепла, оказался этот чужой, посторонний мужик, который слушает тебя живо и внимательно — настолько, что, кажется, будь у него с собой бумага и карандаш, он делал бы пометки.
Мы все сдались — сразу, как только закончились макароны и зубная паста, и всё это время на самом деле мы просто готовились умереть, и единственным человеком, с которым ты можешь, наконец, поговорить о том, как нам дотянуть до тепла, оказался этот чужой, посторонний мужик, который слушает тебя живо и внимательно — настолько, что, кажется, будь у него с собой бумага и карандаш, он делал бы пометки.
Мы, остальные, не заслужившие ни чая, ни места в этом разговоре, оказались просто безмолвными зрителями — все, кроме мальчика, которому спустя каких-нибудь десять минут надоело молчать и слушать. Он подошёл поближе и немного постоял возле стола, заглядывая Серёже в лицо.
— Па-па, — раздельно и требовательно сказал он голосом своей матери.
Она всегда говорила именно так — раздельно и требовательно: ей нужно было принести воды, потому что мальчика пора искупать, или еще раз — в который уже? — проверить окно в той, второй комнате, где они спали, и даже если окно оказывалось в порядке, должна быть где-то щель, надо посмотреть как следует и найти ее, потому что из нее дует, особенно ночью, — мальчик простудится; и Серёжа немедленно вскакивал, отставляя в сторону тарелку с жидкой ухой, откладывая сеть, которую пытался починить, — с какой-то неприятной, виноватой поспешностью, словно этому требовательному голосу ни в коем случае нельзя было отказать.