— Нормально всё?
— Спасибо, — сказала я, отворачиваясь, чувствуя одновременно и неловкость, и досаду, — мы пойдём, ладно?
Он отступил в сторону, пропуская нас; и только после того, как мы спустились вниз, на лёд, преодолев густые колючие прибрежные сорняки, крикнул нам вслед:
— А то смотрите, перебирайтесь сюда, пока вы там в тесноте друг друга не поубивали!
И я остановилась — резко, так, что Серёжа почти налетел на меня.
Он посмотрел прямо мне в глаза и спросил еще раз:
— Нормально всё?
— Спасибо, — сказала я, отворачиваясь, чувствуя одновременно и неловкость, и досаду, — мы пойдём, ладно?
Он отступил в сторону, пропуская нас; и только после того, как мы спустились вниз, на лёд, преодолев густые колючие прибрежные сорняки, крикнул нам вслед:
— А то смотрите, перебирайтесь сюда, пока вы там в тесноте друг друга не поубивали!
И я остановилась — резко, так, что Серёжа почти налетел на меня. И обернулась, пораженная этой внезапной реальностью, — огромный пустой дом, отдельная спальня, подальше от общей ядовитой комнаты, от подчеркнуто отсутствующих лиц, от старательно отводимых взглядов, но Серёжа поспешно, сердито толкнул меня в спину и крикнул неопределенно:
— Разберемся! — продолжая идти вперёд и крепко держа меня за плечо. — Иди давай, — сказал он мне совсем другим голосом, сквозь сжатые зубы. — Что ты ему наговорила?
Я прошла еще двадцать шагов молча, собираясь с мыслями; мне до смерти, до зубной боли хотелось ответить ему: ничего особенного. Я всего лишь сказала, что четыре месяца подряд каждую ночь сплю в общей комнате, в то время как за тонкой стенкой лежит твоя бывшая жена. Что стоит тебе выйти за дверь, как я превращаюсь в невидимку. И я уже много дней подряд ловлю себя на страшной мысли о том, что исступленно, искренне желаю им смерти — всем до единого, и что если ты заставишь меня жить с ними там, в этой чудовищной тесноте и ненависти, еще хотя бы неделю, я на самом деле убью кого-нибудь из них, я правда это сделаю, хотя бы потому, что тогда ты, наконец, не сможешь больше притворяться, что меня не существует.
Вместо этого я дошла до первых вмёрзших в лёд остатков рыболовной стоянки (обломки опор, на которых когда-то висели сети, опрокинутая на бок смятая металлическая бочка), села на разломанный деревянный ящик, служивший когда-то сиденьем одному из рыбаков, имени которого мы так и не успели узнать, и сказала, не поднимая глаз, обращаясь к искривленной, недовольной Сережиной тени на снегу у моих ног:
— Это всё из-за тебя.
Тень неприязненно шевельнулась и снова замерла.
— Из-за тебя, — повторила я уже громче. — Это ты взял их с собой, их всех. Только они тебе не благодарны, понимаешь? Они плевать на тебя хотели. Ты будешь кормить их, охотиться для них, ловить им рыбу, а они будут лежать на кровати и хихикать. Я не хочу больше на это смотреть. Ты ничего им не должен. Пусть остаются там, на острове, а мы будем жить здесь.
— Мы — это кто? — спросил он, но я была готова и к этому, я успела даже подумать — не страшно, не страшно, здесь будет больше места, это всегда легче, когда больше места.
— Ты, — сказала я быстро. — Я. Мишка и папа. Ира и Антон.
И только тогда он, наконец, опустился возле меня на корточки и посмотрел мне в глаза, и заговорил:
— Дура, — сказал он. — Дура, без шапки, без перчаток, в двадцатиградусный мороз, мы полдня тебя ищем, следов на этом сраном озере уже так много, что непонятно, которые из них — твои, мы думали, ты заблудилась в тайге или провалилась под лёд, чертова ты дура, ты знаешь, что пока мы с Мишкой бегали по лесу, Лёнька с Андрюхой всё озеро прочесали, а у Лёньки, между прочим, дырка в животе, но если бы не пришёл этот Вова и не сказал, что ты у них, они все, слышишь, все до единого до сих пор искали бы тебя, собака твоя дурацкая след не берет, непонятно, зачем мы вообще ее кормим…
Он говорил и говорил — о том, что нам нельзя разделяться, что нам ни за что не выжить по одному; он держал меня за плечо и, кажется, время от времени даже тряс, а я слушала его, не возражая, безнадежно, понимая уже, что мне никогда, никогда не избавиться от них, и, когда он замолчал, переводя дух, я осторожно высвободила плечо встала и сказала:
— Ты прав.
Конечно, ты прав. Мне жаль, что я доставила всем столько беспокойства. Они прекрасные ребята, эти твои Лёнька с Андрюхой, и девочки тоже прекрасные. Ты замёрз и устал, нам нужно вернуться в дом, они там, наверное, страшно волнуются за меня.
— Пошли, — он обрадованно, с облегчением, поспешно поднялся на ноги. — Конечно, пошли. Папа рыбы принёс, сейчас нальём тебе супу горячего, ты же не ела ничего целый день, голодная, да? Замерзла? Дать тебе перчатки мои? Пошли, пошли скорее. Всё будет хорошо, вот увидишь, завтра будет новый день.
— Завтра, — сказала я, не чувствуя уже ничего, кроме бесконечной, тупой усталости, — будет такой же скотский, паскудный день, как сегодня. И послезавтра тоже. И ничего не будет хорошо, пока мы живём, как собаки, друг у друга на головах в этой гнилой конуре. Они… — я оглянулась на спящий позади снегоход, — …предложили нам переехать в пустой дом на берегу, и даже если ты откажешься, даже если ты. Я уйду на берег, с тобой или без тебя. Потому что так нельзя. Может быть, не завтра, но уйду всё равно.