«Костёр, — сказала Марина, когда маленькое окно, в которое мы старались не смотреть, из молочно-белого сделалось блёкло-синим. — Вот же я идиотка. Нужно разжечь костёр на берегу. Они же не найдут нас в темноте», — и бросилась на улицу. «Костёр!», — повторила она папе с Мишкой, наткнувшись на них, уставших, нагруженных инструментами, прямо за дверью. «Костёр, — сказала она нам, когда мы вышли за нею следом. — Большой, яркий — такой, чтобы видно было издалека».
— Ты представляешь, сколько дров придется спалить для такого костра? — начал было папа, но, взглянув ей в лицо, осёкся и махнул рукой. — Как тебя. Вова, тащи топор!
Через полчаса высокая и квадратная, с письменный стол, куча дров загудела, запылала — ярко, жарко, призывно.
— Вы идите в дом, — сказала Марина бесцветным и чужим, отсутствующим голосом, не отводя взгляд от непрозрачной синевы, — я одна могу, я просто…
— Вот ещё, — сказала я, глядя ей в спину. — Я тоже. Я с тобой.
— Сейчас, — сказала Ира, — только за Антошкой схожу.
Жар, идущий от огня, защитил нас от холодного ветра и от снега, таявшего на подлёте; мы стояли вокруг — три женщины и мальчик, укутанные его теплым рыжим коконом, ослеплённые его свечением, благодарные друг другу за молчание; а потом где-то далеко, за нашими спинами, застучали по мосткам, заскрипели шаги, и в круге света сначала появился Мишка, привалившийся к моему плечу, зябко и сонно жмурясь, грея нос над чашкой дымящегося бульона, потом папа, до самых глаз укутанный в Серёжину старую охотничью куртку, и — последним — скорбный Вова, длинный и беспокойный.
— Хорошая была идея, с костром, — сказал папа спустя много минут тишины, нарушаемой разве что треском лопающегося дерева и приглушённым рокотом шевелящегося где-то впереди, в темноте, тяжелого льда. — Очень хорошая идея. Ты молодец.
Марина кивнула, молча, не раскрывая рта, и вместо ответа качнулась к нему и потёрлась щекой — по-собачьи, коротко — о вытертый жесткий его рукав чуть выше локтя.
— Вы же понимаете, — зашептал Вова над моим ухом быстро и неуверенно, — вы понимаете, да, они же не пойдут сегодня, не пойдут ночью по льду, там и засветло-то… если они вообще вернулись — не пойдут же.
— Заткнитесь, Вова, — нежно попросила Ира, глядя в огонь, и покрепче обхватила разморённо притихшего сына, и Вова заткнулся — тут же, на полуслове, всем худым своим длинным лицом выражая недоумение и вопрос — «а зачем тогда, — было написано на этом лице, — зачем вы тогда?». Одному только чужому мальчику с противоположного берега непонятно было, для чего он нам понадобился, этот ритуальный, жертвенный костёр, жаркая пылающая молитва, адресованная в никуда, в безразличное небо, в темноту, в снегопад, в упорствующую затянувшуюся зиму.
— Заткнитесь, Вова, — нежно попросила Ира, глядя в огонь, и покрепче обхватила разморённо притихшего сына, и Вова заткнулся — тут же, на полуслове, всем худым своим длинным лицом выражая недоумение и вопрос — «а зачем тогда, — было написано на этом лице, — зачем вы тогда?». Одному только чужому мальчику с противоположного берега непонятно было, для чего он нам понадобился, этот ритуальный, жертвенный костёр, жаркая пылающая молитва, адресованная в никуда, в безразличное небо, в темноту, в снегопад, в упорствующую затянувшуюся зиму.
Огонь успел прогореть и съёжиться вполовину, когда дверь стукнула ещё раз, — Наташа, одетая в Андрееву огромную куртку с болтающимися длинными рукавами, осторожно приблизилась и встала ровно на границе света и тьмы, рыжего и чёрного, словно не решаясь её перешагнуть, и заговорила сразу, как если бы всё это время — там, внутри, в доме, — складывала вместе эти свои слова, примеряла их друг к другу:
— Они не вернутся. Их там нет. Никому не нужен ваш александрийский маяк.
Марина втянула носом воздух. Ира сказала легко, тихо:
— Ладно, ладно.
— Их там нет, — повторила Наташа, — там вообще ничего нет, ясно вам? Такое место. Все умирают. И мы тоже. И мы — тоже. — И ушла назад, в дом, выдёргивая ноги из глубокого снега, непримиримо и зло.
Позже, ночью, я проснулась от повторяющихся, странных, захлёбывающихся звуков — она сидела на полу возле моей кровати, опустив лицо на согнутую в локте руку, больно упираясь макушкой в моё плечо. Несколько минут я лежала, боясь пошевелиться, не решаясь ни прикоснуться к ней, ни заговорить, огонь в печи почти догорел, в комнате было совсем темно. Она подняла голову, какое-то время смотрела на меня, неровно, тяжело дыша, и, убедившись, что я не сплю, зашептала сразу, сбивчиво, торопливо: «Вот, вот, смотри, я собрала, тут Андрюшины вещи, теплые, хорошие, термобельё, ботинки, целая сумка, может быть, Серёже подойдёт, или Мишке, размер, конечно, большой, но какая разница, правда? какая разница…» Я села на кровати — сетка пронзительно скрипнула, — а Наташа выпрямилась и нырнула прямо ко мне в руки; и я держала её за плечи, а она вырывалась и говорила: «Прости меня, прости меня, они вернутся, обязательно, вот увидишь, прости меня, прости меня».
* * *Утро третьего дня застало нас на необъяснимом подъёме — как будто мы ожидали заслуженного вознаграждения за то, что провели эти дни за работой, а не в бессмысленной панике, за то, как мы старательно друг с другом не говорили, и даже за вчерашний костёр, от которого сегодня осталось только широкое чёрное пятно, усыпанное головёшками и раздуваемой ветром мягкой серой золой. Потому, что именно это утро замечательно подходило для того, чтобы маленькая экспедиция, наконец, возвратилась — с трофеями или даже, чёрт с ним, с пустыми руками, но возвратилась, потому что снегопад захлебнулся и угас, небо снова поднялось, распахнулось, засинело, и солнце опять деловито взялось за разрушение единственной дороги, связывавшей остров с берегом. Потому ещё, что, выглянув в окно, мы не узнали озеро — так оно изменилось, как если бы густо валивший накануне снег и нужен был только для камуфляжа, для того, чтобы спрятать от наших глаз стремительный скачок, произошедший именно за эти сутки. Лёд вздыбился и торчал теперь покосившимися, неровными серебристыми айсбергами, и там, где позавчера ещё оставалась тонкая и подмокающая прозрачная корка, блестела сейчас тяжёлая, как ртуть, неподвижная вода.