— Вова! — гаркнул вдруг Анчутка оглушительно и грубо и засмеялся, потому что юный Вова тоже норовил прикорнуть, прислонившись румяной щекой к железной спинке кровати, — не спи, Вова, домой пора! — и длинный, по-птичьи тонкий Вова немедленно вздрогнул, поднялся, качнувшись, словно подброшенный пружиной, и, свесив на грудь свой длинный каштановый чуб, принялся застегивать нетвердыми пальцами широкую военную куртку.
Маленький, молчаливый Лёха тоже вскочил — лёгкий, непьяный, с замкнутым непроницаемым лицом, и через минуту все трое уже были в дверях — не сделав, как я и надеялась, ни малейшей попытки забрать принесенные ими початую коробку конфет, чай и прочие сокровища, и тогда я — опять совершенно неожиданно для самой себя — пошла за ними следом, потому что оставался ещё один вопрос. Тот, что мы не успели задать им.
Вопрос этот был важнее слухов об уральском убежище, о выживших сибирских деревнях, о неприступной финской границе — важнее всего, о чем мы говорили всё это время, и задать его нужно было именно сегодня, пока они не ушли к себе, на тот берег. Чтобы задать его, мне надо было как-то привлечь к себе внимание этого большого непонятного человека, заставить его обернуться и снова посмотреть на меня, только вот по какой-то причине я не смогла произнести вслух ни имя, ни странную его кличку и вместо этого протянула руку и сжала его толстый камуфляжный рукав.
— Постойте, — сказала я, и он повернул ко мне голову, — подождите. Скажите, там осталось что-нибудь, на том берегу? Какая-нибудь еда. Консервы, крупа, может быть?
Он не отвечал, он вообще не шевелился, рассматривая меня удивленно и насмешливо, и тогда я продолжила:
— У нас всё закончилось, вообще всё. Осталась только рыба, и её очень мало, понимаете? Вы же нашли там что-нибудь?
— Что же вы, ни разу туда не сходили? — спросил он после паузы, показавшейся мне бесконечной.
Я покачала головой. — Не было там ничего, — сказал он спокойно и посмотрел мне прямо в глаза, — ну, почти ничего. Куча покойников — это да. А еды у них никакой и не было толком — так, слёзы одни. — Увидев моё разочарованное лицо, он улыбнулся — тепло, дружелюбно: — Не горюй, хозяйка, до весны осталось совсем чуть-чуть, а потом к чухонцам рванём, покажем им кузькину мать, тут до границы каких-то восемьдесят километров, они там жируют, а мы с голоду дохнем. Потерпи. — С этими словами все трое вышли за дверь, впустив в дом струю колючего морозного воздуха, и растворились в темноте.
— Ты-то дохнешь с голоду, — с ненавистью сказал Лёня, как только мы остались одни, и зло сплюнул себе под ноги, прямо на черный дощатый пол; никакой улыбки на его лице больше не было. — С припасами-то на сорок человек. Говорил я вам, ничего они нам не отдадут. Ничего.
* * *Как только за нашими гостями закрылась дверь, Ира поднялась с места, где она сидела — молча, неподвижно, не участвуя в разговоре, отвлекаясь только на мальчика, время от времени подбегавшего, чтобы взобраться к ней на колени, — и пересчитала оставшиеся в коробке конфеты; мы сложили сладости в жестяную коробку из-под чая — чтобы не добрались вездесущие мыши — и вернулись к своим заботам.
Несмотря на поздний час, рыбу, которую Мишка принёс с озера и которая таяла теперь в ведре возле печи, нужно было почистить и приготовить еще сегодня, чтобы утром, проснувшись, можно было позавтракать горячим, — это был обязательный ежедневный ритуал, отказаться от которого даже на день было бы непозволительной роскошью; иногда мне казалось, мы здесь только и делаем, что чистим эту проклятую рыбу, варим её, а затем пытаемся оттереть закопченные на огне кастрюли нагретой в тазу водой — исколотые острыми плавниками пальцы покрывались при этом жирной несмываемой копотью, которая буквально впитывалась под кожу, окружая ногти темной каймой, и хотя мы старались сменять друг друга за этим занятием, руки у нас — у всех четверых — были теперь одинаковые, с сухой, растрескавшейся кожей, с обломанными ногтями, страшные, старые руки.
Дети уже заснули — усталые и сытые, с перепачканными шоколадом лицами; их не стали будить и просто перенесли в соседнюю комнату. За столом, неудобно сгорбившись и положив голову на руки, тяжело дышал Сережа, даже не заметивший ухода наших непрошеных визитёров, а мы сидели над ведром, поближе к печи, чтобы лучше разглядеть скользкие рыбьи тушки в неярком свете, льющемся из приоткрытой печной дверцы. Возле наших ног, не шевелясь, лежал пёс, жадно провожая глазами каждое наше движение и время от времени с шумом втягивая носом воздух. Легко отщипнув красноватый спинной плавник одним из Сережиных ножей, Ира бросила его псу и сказала задумчиво:
— Четырнадцать штук осталось. Если давать детям по конфете в день, хватит на неделю.
Ты не посчитала Мишку, подумала я, всякий раз, когда вы говорите «дети», то считаете только своих, маленьких, а когда я пытаюсь спорить, он же первый возмущенно отказывается от любых привилегий, несмотря на то, что они означают — больше еды, меньше работы. Он стал такой же прозрачный и бледный, как и малыши, только вместо того, чтобы ныть и требовать внимания, он рубит дрова, выбирает сети, мёрзнет на озере. Он не взрослый, что бы вы ни говорили, у него запали глаза и провалились щёки, и всякий раз, когда я смотрю на него, у меня сжимается сердце.