Она не прячется от меня — ей слишком страшно знать об этом одной. Отсчитывать дни. Ей нужен союзник, сообщник — любой, даже такой предвзятый, как я; нас слишком мало теперь, чтобы она могла позволить себе разборчивость. Она поделилась бы с Серёжей и только с ним, повесив на него унылую обязанность готовить нас и объяснять, оправдываться, протягивать цепочки между иллюзией и реальностью. Он бы смог; и эта непростая задача обошлась бы ему дешевле, чем нам, остальным, — он помянул бы удушливый месяц, проведённый мной на зарастающем мшистой плесенью папином камне, моё несвоевременное, ничем в его глазах не оправданное безумие, свою усталость, нашу общую изнуряющую зависимость от него — вот только Серёжи нет. Его нет. Уже целый месяц и неделю, если довериться моему неточному календарю, мы здесь одни.
Он ушел давно, спустя неделю после первой грозы — налегке, с туго свернутым спальным мешком под мышкой, небольшим запасом безликих консервных банок на дне рюкзака и осиротевшим папиным карабином, отмахнувшись от наших запретов и уговоров, — а в этот раз мы, мы обе, дали ему настоящий бой и, не стесняясь, позволили себе и крик, и слёзы, мы были готовы висеть у него на ботинках, лишь бы он передумал, — но он всё равно ушёл.
Его нет. Уже целый месяц и неделю, если довериться моему неточному календарю, мы здесь одни.
Он ушел давно, спустя неделю после первой грозы — налегке, с туго свернутым спальным мешком под мышкой, небольшим запасом безликих консервных банок на дне рюкзака и осиротевшим папиным карабином, отмахнувшись от наших запретов и уговоров, — а в этот раз мы, мы обе, дали ему настоящий бой и, не стесняясь, позволили себе и крик, и слёзы, мы были готовы висеть у него на ботинках, лишь бы он передумал, — но он всё равно ушёл.
Виноват во всём был чёртов сгоревший аккумулятор, забытый нами в заражённом доме, крошечный обидный фрагмент в нехитром пазле нашего спасения, единственный, которого недоставало теперь, когда обнаружилось топливо, всю зиму проспавшее в бочках на том берегу. «Подумайте только, — говорил он раздражённо, пока мы ещё могли разговаривать без крика, — ведь мы могли бы уехать хоть завтра — просто сесть в машину и уехать отсюда в любую сторону, да хоть в Финляндию. Прошли бы, не знаю, какой-нибудь карантин, узнали бы — что там, дома? Ну как вы не поймете, а вдруг там всё кончилось, всё как-то наладилось уже, а мы здесь. Вы разве не хотите домой?»
О, мы хотели домой. Очень хотели, но этот его горячечный, нетерпеливый энтузиазм был слишком похож на обречённую Лёнину браваду. Серёжа тряс перед нами картой: «Вот они, Гимолы, ну посмотрите сами, не больше тридцати километров, это пара дней, ну ладно — три, три дня туда и три — обратно; целый посёлок, школа, магазин, достаточно одной какой-нибудь ржавой «копейки» — не может быть, чтобы там вообще не осталось машин; мне просто раскрутить аккумулятор, это просто, возьму с собой дизеля литров десять — мне хватит, мне только завести бы и зарядить на ходу — и всё, как два пальца; я возьму респиратор, я никуда не полезу, ну не в машинах же они там лежат, ёлки, с каких пор вы сделались такими паникёршами». «Вот с этих, — зашипела Ира, швыряя карту на пол, подтаскивая его за рукав к окну, за которым чернела подёрнувшаяся зеленью, проросшая сорняками уродливая груда обломков, — вот с этих пор, идиот». «Ты не можешь опять нас оставить, — сказала я ему в спину, в упрямо вздёрнутые плечи, — не можешь ещё раз — нас — оставить. А если кто-нибудь придёт, если снова кто-нибудь… а мы здесь одни. Не вздумай, не вздумай даже, я не пущу тебя, я просто тебя не пущу».
— Я всё исправлю, — сказал он нам прежде, чем сесть в лодку. — Всё будет хорошо. Дайте мне неделю — одну неделю, и мы уедем, нам нельзя здесь, вы сами знаете, нам больше здесь нельзя.
И хмурый Мишка отвёз его на берег и вернулся на лодке один.
Тридцать восемь одинаковых дней спустя вопросы «когда?» и «почему?» успели побледнеть, выцвести и почти перестали нас мучить; по крайней мере, на них мы знаем ответ. Их место мгновенно заняли другие, и безусловными фаворитами среди них по-прежнему остаются «где?» и «как именно?» — и стоило нам осмелиться заговорить о них, мы тут же поняли, как много доступных и разнообразных способов умереть готова предложить тайга самонадеянному одиночке. Болото или сломанная нога. Медведица с парой детёнышей, стая облезлых волков, гадюка, заползшая в спальный мешок. Разбившийся компас. И вирус, дремавший на том конце маршрута, вполне мог оказаться ни при чём, поскольку любая из этих случайностей, которые мы сумели предположить, точно так же, как и любая из тех, что даже не пришли нам в голову, способна была остановить Серёжу ещё по дороге в Гимолы — он мог до них не дойти. Пожалуй, у нас остались и другие вопросы — из тех, что не принято задавать вслух. К примеру — что именно он имел в виду, когда сказал, стоя в лодке: «Я всё исправлю»? Мне правда хотелось бы это знать — хотя чем больше проходит времени, тем меньше у меня шансов догадаться.
Недавно она коротко обрезала волосы — неровно, обычными ножницами, и теперь, когда мы склоняемся над водой, дрожащие и нерезкие отражения наших лиц ничем больше не отличаются одно от другого. «Ты подумай, — говорит она без злости, — жук, ну какой же жук, опять он сбежал, выкрутился, как всегда, лишь бы со всем этим не возиться», — и тихо смеётся, качая головой. Я погружаю в озеро ладонь и стираю её улыбку.