— А потом он возвращается домой, этот умник, — все эти умники, сколько бы их ни осталось, возвращаются к себе домой, и заражают друг друга, и начинают бегать по улицам, пока не перемрут, и всё начинается с начала. Там нечего делать. Не этой весной уж точно. Не в этом году вообще.
— Так зима же, Андреич, — ворчит Лёня — не сразу, а через минуту или две, когда становится ясно, что Марина ничего больше не скажет, она зажмурилась и молчит. — Зима, всё повымерзло везде, и зараза эта замёрзла тоже.
Папа выпрямляется и убирает руки, пожимает плечами:
— Замёрзла — оттает, — говорит он. — Как раз к лету и оттает, как миленькая. Ты представляешь, сколько там трупов? Они же… потекут там. По улице нельзя будет пройти. По любой улице. Даже в маске. Даже в противогазе — нельзя.
Теперь мы все молчим — представляя себе, конечно, какую-то вполне определенную улицу, и определенный дом, и дверь, которую нужно будет толкнуть, чтобы войти, — каждый свою; и расстояние, отделяющее нас от этих улицы, дома и двери. И время, которое должно пройти, прежде чем исполинский морг, начинающийся в нескольких десятках километров отсюда, высохнет, выветрится, очистится сам по себе, естественным путём, и перестанет быть для нас опасен. Сколько-то обязательных очищающих циклов — холод, жара, холод, — сколько-то сезонов, сколько-то лет, прежде чем мы сможем вернуться.
— Слушай, — говорит папа примирительно. — Я не говорю, что нам здесь жить робинзонами до конца наших дней. Но сейчас рано, понимаешь? Нельзя сейчас. Еще хотя бы одну зиму. Хотя бы одну.
Сейчас Лёня забубнит опять — «ты как знаешь, Андреич, а я бы попробовал», думаю я тоскливо, чувствуя, как тяжеленная Анчуткина куртка давит мне на плечи, словно кто-то прижимает ее сверху ладонью, что он там носит, в карманах, не может обычная куртка весить так много, как не вовремя мы вернулись, сейчас они опять затянут на полночи. Всю зиму мы говорим, говорим об одном и том же, строим дурацкие несбыточные планы — сейчас, пока нас отделяют от необходимости что-нибудь решать еще несколько месяцев непроходимого снега, эти разговоры и безопасны, и бессмысленны, и я знаю наизусть каждый аргумент в этом вялом споре. Если повезёт, они не будут сегодня продолжать, думаю я, высвобождаясь из засаленного камуфляжного захвата.
Если повезёт, они не будут сегодня продолжать, думаю я, высвобождаясь из засаленного камуфляжного захвата. Случается, что им надоедает уже в середине, — но тут Лёня говорит «да ладно, ну сколько говорили уже — а жрать мы что будем следующей зимой?», и я отворачиваюсь назад, к двери, потому что сейчас Серёжин выход, и то, что он всегда произносит в этом месте, мне тоже известно почти дословно.
«Как — что, — говорю я вполголоса, одними губами. — Брусника, — шепчу я Анчутке, который смотрит на меня удивлённо и весело, — утки, — повторяю я вслед за Сережей и чувствую при этом разве что слабую неловкость за то, что передразниваю этот набивший оскомину никчёмный спор. — Грибы! — произносим под конец мы оба — Серёжа и я, — и не могу удержаться от того, чтобы не поднять вверх торжествующий палец; мне даже не нужно оглядываться, я знаю, что копирую сейчас не только Серёжины интонации, но и жест, которого не вижу. Анчутка громко смеётся, и я понимаю, что угадала.
В отличие от меня, Анчутка слышит этот разговор впервые.
— Ну слава богу, — говорит он, потому что все они сейчас, наверное, смотрят на него. — Я уж думал, вы собрались жить тут до старости.
Он забирает у меня из рук свою куртку, бросает ее на гвоздь и шагает к растерзанному столу.
— Валить надо отсюда, — с удовольствием произносит Анчутка, усаживаясь рядом со спящим Лёхой, монолитно приникшим к железной спинке кровати и больше всего напоминающим сейчас тяжелую, маленькую, неживую тряпичную куклу. — Только в другую сторону. Что вы там забыли, на родине? К чухонцам надо. Попросим у них политического убежища, — говорит он и улыбается. — Как снег сойдет, мы и поедем сразу.
— Расстреляют тебя твои чухонцы прямо на подъезде, — невесело и, пожалуй, с некоторой завистью заявляет папа после паузы. — Если вы вообще туда доберетесь. Не ближний свет.
— Да мы и не попрёмся через блокпосты, — говорит Анчутка, пожимая плечами. — Мы там были уже. Здесь напрямки до границы не так уж далеко. Мне один мужичок из местных рассказывал, есть тут старая грунтовка, как всё высохнет, можно попробовать. Они и раньше вдоль границы, взявшись за руки, не стояли — а теперь уж тем более. Охраняют только погранпереходы. Не ждут они нас там, дядя. Они, наверное, никого уже отсюда не ждут.
Наступает тишина, в которой слышен только негромкий свист, вырывающийся из Лёхиных запрокинутых к потолку ноздрей, и ровное гудение огня за железной печной дверцей. Так вот почему вы приехали, думаю я почти вслух, так оглушительно стучит у меня в ушах каждое слово. Не было никакой случайности в том, что вы появились именно здесь, — вам нужна была эта старая грунтовая дорога, которая приведет вас к самой границе. У вас был дышащий на ладан УАЗик и пара пистолетов, и вы бы не добрались, конечно, ни до какой Финляндии, застряли бы в снегу, замёрзли, умерли бы с голоду — если бы не мы. Если бы не наша глупая трусливая осторожность. Это мы уступили вам всё — поднесли на блюде, и теперь у вас автоматы, респираторы, куча консервов, и, как будто этого недостаточно, мы только что отдали вам машину. Прекрасную, большую, выносливую машину.