— Там-то мы с тобой, Мишка, и устроимся как короли, — сказал папа весело и одышливо.
После этих слов я поняла, что этот новый, пахнущий деревом тонкий сруб достанется именно нам, что осталось подождать каких-нибудь полторы недели — и мне не придётся больше спать на продавленной железной сетке, провисающей почти до стылых почерневших досок.
В это просто невозможно было поверить. Только бы они не передумали, повторяла я про себя, торопливо переставляя ноги, разъезжающиеся на едва присыпанном снегом льду; они ведь могут — вот сейчас мы поднимемся на берег, полные радостного возбуждения, уже поверившие в то, что он наш, этот маленький новый дом, а они, эти трое пришлых незнакомцев, выйдут к нам и скажут «нет» — «вашей машины, вашего ружья и патронов недостаточно, мы передумали, — скажут они, — эта баня нужна нам самим». Возможно, мы станем спорить, доказывая призрачность прав — и их, и наших — на что бы то ни было, торчащее из мёрзлой земли в этом забытом богом уголке света, может быть, мы станем просить, предлагать им взамен что-то ещё, может, мы даже попытаемся им угрожать, но совершенно ясно, что стоит им передумать — и дома мы не получим, и поплетёмся обратно в свою нищую, неустроенную безнадёжность — доживать до весны.
К моменту, когда мы перешли, наконец, озеро и, преодолев сопротивление прибрежного частокола сорняков, выбрались на вытоптанную площадку перед первой громадной избой, я почти уже успела поверить в то, что мы пришли сюда напрасно, и оживленная болтовня остальных доставляла мне почти физическую боль; я была готова хватать их за рукава и кричать им — «заткнитесь, подождите, ещё ничего не решено, до тех пор, пока я не услышу собственными ушами, что дом этот нам отдадут, нам нельзя радоваться, строить планы, распределять комнаты, нам нельзя вообще говорить об этом вслух» — потому что по наивному, известному с детства, но от этого не менее бесспорному закону, любое произнесенное слово способно легко разрушить хрупкую, непрочную конструкцию еще не случившейся реальности.
Они ждали нас на крыльце — Анчутка и два его бессловесных камуфляжных адъютанта, — лениво покуривая и наблюдая за нашим приближением.
— Здорово, мужики! — крикнул Серёжа ещё издали, как мне показалось, слишком поспешно, слишком приветливо, словно существовала какая-то четкая, строго определенная мера дружелюбия и приветливости, сразу за границей которой начиналась заискивающая слабость, снова означавшая, что дома нам не получить; но в ответ на Серёжин возглас все трое, как по команде, пришли в движение, закивали, спускаясь с крыльца, затаптывая окурки, протягивая руки для пожатия.
Они ждали нас на крыльце — Анчутка и два его бессловесных камуфляжных адъютанта, — лениво покуривая и наблюдая за нашим приближением.
— Здорово, мужики! — крикнул Серёжа ещё издали, как мне показалось, слишком поспешно, слишком приветливо, словно существовала какая-то четкая, строго определенная мера дружелюбия и приветливости, сразу за границей которой начиналась заискивающая слабость, снова означавшая, что дома нам не получить; но в ответ на Серёжин возглас все трое, как по команде, пришли в движение, закивали, спускаясь с крыльца, затаптывая окурки, протягивая руки для пожатия.
— Ого, — живо произнёс Анчутка, рассматривая разбитое Серёжино лицо, — я смотрю, у вас вчера нескучный был денёк. Это кто ж тебя так? Жена, что ли? — и они захохотали, все трое, а нам осталось только топтаться перед ними, дожидаясь окончания этой вспышки жизнерадостного веселья.
— Жена, кто ж ещё, — легко сказал Серёжа, и я подумала: хотела бы я знать, которую из нас все вы имеете в виду, но в этот самый момент Анчутка убрал с лица улыбку — остальные двое, словно они внимательно следили за его выражением, немедленно замолчали — и сказал уже серьёзно: — Ну что, давайте сначала машинку посмотрим, а потом поговорим про ваше новоселье.
Место, где стояли наши машины, выглядело теперь совершенно иначе, чем в ту, новогоднюю, ночь, когда мы, беззаботные, пьяные, смеясь, спотыкаясь и поддерживая друг друга, бродили вокруг них, сдвигая вниз укрывающие их толстые, съезжающиеся лавинами с покатых крыш снежные пласты, заглядывая внутрь. Видимо, наши новые соседи проявили к этим машинам гораздо больший интерес, чем люди, жившие здесь до них, потому что все три — «лендкрузер», пикап и Серёжин «паджеро» — были теперь тщательно обметены и доступны взглядам, а пространство вокруг них, раньше заваленное глубоким, по колено, снегом, оказалось вытоптано и пусто.
Я представила себе, как они ходят кругом, по-хозяйски расчищая лобовые стёкла, отряхивая крыши, выбирая, — Серёжа предоставил им в этом полную свободу. И, несмотря на то что дом — целый дом, три комнаты, чистые свежие бревна — в наших теперешних условиях стоил их всех, ненужных, бесполезных, с пустыми баками; несмотря на то что если бы эти три чужих мужика захотели, они могли бы взять любую — а то и все три — вообще без спроса, просто потому что мы бросили их здесь, на берегу, безо всякой охраны; даже несмотря на то, что, решись мы бежать отсюда (при условии, конечно, что где-то нашлось бы место, обещавшее нам спасение и мы каким-нибудь чудесным образом раздобыли бы топливо), — мы сумели бы уместиться и в двух машинах теперь, когда продовольствия, составлявшего львиную долю нашего багажа, уже не осталось; словом, несмотря на всё это — самый вид этих трёх автомобилей, которые в течение одиннадцати суток ежедневно без преувеличения спасали нам жизнь каких-то четыре месяца назад и которые стояли теперь беззастенчиво осмотренные, подготовленные к передаче, заставил нас замолчать и почувствовать себя предателями.