— Будешь?
Курить это по-прежнему было нельзя: рот немедленно наполнила оглушительная горечь горящих чайных листьев с какой-то посторонней примесью — кажется, типографской краски; — я закашлялась и вернула ему самокрутку.
— Это ужасно, — сказала я.
— Я знаю, — отозвался он, — больше не буду. Чая тоже осталось совсем чуть-чуть, и лучше, если мы его всё-таки выпьем, — но, говоря это, еще раз поднёс к губам свою самодельную сигарету.
Мы сидели молча несколько минут, с головой укрытые непроницаемой тьмой и тишиной, нарушаемой разве что еле слышным потрескиванием догорающего чая в самокрутке, и я думала — вот, наконец, мы остались одни, только вместо того, чтобы разговаривать, произносить какие-то слова, задавать вопросы, я просто молча сижу рядом, и готова просидеть так сколько угодно, до тех пор, пока холод не загонит нас обратно. Он вдруг повернул ко мне лицо — я скорее почувствовала это, чем увидела, — и сказал глухо:
— Нам нужно сходить на тот берег.
— Нельзя, — сказала я быстро. — Ты же знаешь — нельзя.
Он ответил не сразу — какое-то время молча потрошил остатки самокрутки, рассыпая себе под ноги ее тлеющую, резко пахнущую начинку.
— У нас нет другого выхода, — сказал он, наконец. — Рыбаки из нас дерьмовые, и на одной только рыбе мы не протянем. На такую ораву нужно по ведру в день — ты же видела, сколько мы приносим, ничего не выйдет. У них там было полно всего — еда, оружие, теплые вещи, — ты только представь себе.
— Ну не только же рыба? — начала я неуверенно. — Мы же можем охотиться, разве нет? У нас есть ружья, и полно патронов, вы ведь даже не пробовали?
— Сейчас зима, Аня, — сказал он терпеливо. — Я знаю, как охотиться на уток, — но сейчас уток нет, до апреля здесь не будет вообще никакой птицы. Мы ни черта не умеем, малыш, и глупо надеяться, что мы возьмем хотя бы зайца, особенно без собаки, без настоящей охотничьей собаки — эта дворовая образина не в счет. Мы можем ходить по лесу часами, мёрзнуть, тратить силы и не найти вообще никого — ты пойми, это не детская книжка про Следопыта, это настоящий лес, его надо знать, а я в жизни не был здесь зимой. Нам пришлось бы уходить далеко, километров на десять, пешком — отец не дойдёт, а эти идиоты ничего не понимают, ты бы видела их в лесу — топают, трещат ветками, я дал им ружья, так они по шишкам стрелять начали, по шишкам, мать их, как будто это корпоратив на свежем воздухе, как будто тут на каждом углу продаются патроны, они и правда верят, похоже, что мы здесь только до весны, что потом нам будет куда вернуться. — Он взмахнул рукой и с отвращением выбросил догоревшую самокрутку далеко в снег.
— Мы ещё не голодаем, — сказала я безнадежно, уже не для того, чтобы спорить с ним, а просто чтобы дать ему возможность, наконец, произнести это вслух — то, о чем он думал всё это время, может быть, с самого начала, наблюдая за тем, как тают наши запасы еды, выжидая момент, когда мы тоже поймём, что до весны нам не дотянуть, и согласимся, наконец, с тем, чтобы сделать эту жуткую вылазку на тот берег, которой мы так боялись, так отчаянно не хотели. И тогда он повернулся, больно сжал мне плечо и заговорил яростным, сердитым шепотом:
— Мы начнём. Очень скоро — начнём. Ты не знаешь, что это такое, никто из нас не знает, мы не умеем голодать. Нам придется урезать порции — вдвое, втрое, — но через пару недель все равно останется только рыба, и её будет мало, её не хватит на всех, придётся выбирать — кто именно будет есть. Дети? Или те, кто должен проверять эти чертовы сети, — а это три-четыре километра каждый день по морозу, и надо рубить лёд, а потом какая-нибудь из этих сетей примёрзнет, или порвётся, или её утащат какие-нибудь грёбаные выдры, или просто несколько дней подряд нам не попадётся вообще ничего — и всё, понимаешь, и всё.
И тогда он повернулся, больно сжал мне плечо и заговорил яростным, сердитым шепотом:
— Мы начнём. Очень скоро — начнём. Ты не знаешь, что это такое, никто из нас не знает, мы не умеем голодать. Нам придется урезать порции — вдвое, втрое, — но через пару недель все равно останется только рыба, и её будет мало, её не хватит на всех, придётся выбирать — кто именно будет есть. Дети? Или те, кто должен проверять эти чертовы сети, — а это три-четыре километра каждый день по морозу, и надо рубить лёд, а потом какая-нибудь из этих сетей примёрзнет, или порвётся, или её утащат какие-нибудь грёбаные выдры, или просто несколько дней подряд нам не попадётся вообще ничего — и всё, понимаешь, и всё. Даже если мы съедим эту твою бестолковую собаку — всё равно. У нас начнут шататься зубы, Аня, и мы будем всё время спать. И когда, наконец, прилетят первые утки, ни у кого из нас уже не хватит сил скакать за ними по лесу. Нам непременно надо дотянуть до уток — и поэтому мы должны пойти на тот берег, их было тридцать с лишним человек, и еды там наверняка осталось до черта, нам просто ничего другого не остаётся — разве что стрелять ворон.
Серёжа замолчал, тяжело дыша и всё так же больно сжимая моё плечо, а я смотрела на него, стараясь разглядеть в темноте выражение его лица, и не видела, и сказала только: