Вспыхнула вторая друммондова горелка, пятно света выхватило трибуну, отчего фигура генерала неожиданно появилась перед аудиторией. Сибил захлопала первой — и кончила хлопать последней.
— Премного вам благодарен, леди и джентльмены Лондона. — У Хьюстона был низкий хриплый голос умелого оратора, несколько подпорченный иностранной тягучестью. — Вы оказываете чужаку большую честь. — Он окинул взглядом партер. — Я вижу здесь немало джентльменов из войск Ее Величества. — Движением плеча он распахнул свое одеяло, и приколотые к мундиру ордена резко вспыхнули в друммондовом свете. — Ваш профессиональный интерес весьма лестен, господа.
Впереди беспокойно ерзали дети. Один из мальчиков ткнул девочку — ту, что побольше, — в бок; девочка негромко взвизгнула.
— Я вижу тут и будущего британского воина!
Последовала россыпь удивленных смешков. Хьюстон скосился в зеркало, потом облокотился на трибуну; его тяжелые брови добродушно сошлись на переносице.
— Как тебя звать, сынок?
Вредный мальчишка вытянулся на своем стуле.
— Билли, сэр, — пропищал он. — Билли… Уильям Гринакр, сэр.
Хьюстон степенно кивнул.
— Скажите мне, мистер Гринакр, хотелось бы вам убежать из дому и жить с краснокожими индейцами?
— О да, сэр, — выпалил мальчишка и тут же поправился: — О нет, сэр!
В зале снова засмеялись.
— В вашем возрасте, мистер Гринакр, меня тоже манили приключения. И я послушался этого зова.
Кубики за спиной генерала снова перетасовались, на экране возникла цветная карта, контуры различных американских штатов, причудливой формы провинции с малопонятными названиями. Хьюстон посмотрел в зеркало и заговорил быстрее:
— Я родился в американском штате Теннесси. Моя семья была из шотландских дворян, но жизнь на нашей маленькой пограничной ферме была тяжелая.
Моя семья была из шотландских дворян, но жизнь на нашей маленькой пограничной ферме была тяжелая. Американец по рождению, я, однако, не питал верноподданнических чувств к далекому вашингтонскому правительству янки.
На экране возник портрет американского дикаря: безумное, утыканное перьями существо, на щеках — разноцветные полосы.
— За рекой от нас, — продолжал Хьюстон, — жило могучее племя чероки, безыскусные люди, исполненные врожденного благородства. Они привлекали меня гораздо больше, чем жизнь в среде американцев, чьи души, увы, разъедены алчностью, беспрестанной погоней за долларом.
Хьюстон сокрушенно покачал головой, показывая, насколько ему больно говорить британской аудитории об этой национальной слабости американцев. Вот он и расположил их к себе, подумала Сибил.
— Чероки покорили мое сердце, — продолжал Хьюстон, — и я убежал к ним, не имея, леди и джентльмены, ничего, кроме куртки из оленьей кожи и «Илиады», великой поэмы Гомера.
По экрану кинотропа прокатилась снизу вверх волна, кубики сложились в черно-белый рисунок с греческой вазы: воин в шлеме с гребнем и с поднятым копьем. В левой руке воина был круглый щит с изображением распростершего крылья ворона. Картинка понравилась зрителям, кое-кто из них даже захлопал. Хьюстон отнес эти аплодисменты на свой счет и скромно, с достоинством кивнул.
— Дитя американского фронтира, — продолжил он, — я не могу утверждать, что получил хорошее образование, однако, похоже, я наверстал упущенное и смог возглавить нацию. В юности моими учителями были древние греки. Каждая строка поэмы слепого певца навечно запечатлелась в моей памяти. — Левой рукой Хьюстон поднял увешанный орденами лацкан. — Сердце в этой израненной груди, — он ударил в означенную грудь кулаком, — билось и бьется в такт благороднейшей из историй, чьи герои были готовы вызвать на бой самих богов и хранили свою воинскую честь незапятнанной… до самой смерти!
Он замолчал. Через несколько секунд в зале захлопали — без особого, правда, энтузиазма.
— Я не видел противоречия между жизнью гомеровских героев и жизнью моих любимых чероки, — не сдавался Хьюстон.
На лице греческого воина проступила боевая раскраска, его копье обросло перьями и стало похожим на индейский охотничий дротик.
Хьюстон заглянул в свои заметки.
— Вместе мы охотились на медведей, оленей и кабанов, вместе ловили рыбу в прозрачных струях и растили золотую кукурузу. У костра, под звездным небом, я рассказывал своим краснокожим братьям о нравственных уроках, какие мое юношеское сердце почерпнуло из слов Гомера. И потому они нарекли меня Вороном, в честь пернатого духа, которого они почитают мудрейшей из птиц.
Грек распался, вместо него на экране раскинул крылья величественный ворон с полосатым щитом на груди.
Сибил его узнала. Это был американский орел, символ их разобщенного союза. Однако здесь белоголовый хищник янки превратился в черного ворона Хьюстона. Ловко придумано. Даже слишком ловко: два кубика в левом верхнем углу экрана заело на осях, и там остались синие пятнышки — погрешность мелкая, но раздражающая, как соринка в глазу. Кинотроп «Гаррика» еле справлялся с Миковыми изысками.
Отвлекшись, Сибил потеряла нить повествования.
— …Призывный клич боевой трубы в лагере волонтеров Теннесси.
Возник еще один кинопортрет: человек, очень похожий на Хьюстона, но с высокой копной волос и впалыми щеками, означенный как «ГЕН. ЭНДРЮ ДЖЕКСОН[5]».