Ведьма замолчала, обиженно надув красивые губы. Я понимала, что она затаила зло. Ну и пусть! На душе у меня стало гадко и тоскливо.
— Рассказывай про тварей, — потребовал Ланс у некромантки, отвлекая меня от личных переживаний.
Гельда строптиво фыркнула:
— Мне ведомо не много. Я знаю, что учительница пробудила тварей ото сна, желая обратить их против тебя, Сумасшедшая принцесса. Но тварям оказалось совершенно безразлично, чью кровь пить. Они жаждут одного — напитать силой своего, омерзительного даже для нас, Ледяного бога и подчинить ему весь мир. Сейчас учительница ищет средство обуздать их аппетит, потому что твари вышли за пределы своей страны и двинулись в земли людей.
— И что нам делать? — обеспокоено спросила я.
— Не знаю. Храм их бога находится в проклятом городе Геферте, в самом центре Края Тьмы.
— Значит, мне следует проникнуть в Геферт, — не колеблясь, решила я. — Мы не убьем тебя, Гельда, и даже возьмем с собой, если ты пообещаешь не злоумышлять против нас.
— Клянусь именем Ринецеи! — нехотя дала слово зарока некромантка.
Я освободила ее от веревок и повела вниз, вознамерившись накормить ведьму обедом. На повороте лестницы Ланс придержал меня за рукав, на его смазливом лице явственно читалось жгучее любопытство:
— Рыжая, — спросил он заговорщицким шепотом, — скажи, ты и вправду смогла бы пытками вытянуть из Гельды признание?
Я посмотрела на полукровку как на ненормального. Издеваться над пленными врагами? Извините, но на подобные мерзости я не способна.
Вечером, наедине с темнотой, я в одиночестве сидела на берегу Роны, любуясь зажигающимися на небосклоне звездами. Меня терзали тысячи противоречивых и непонятных мне самой переживаний. Часть из них касалась Тварей стужи. Сможем ли мы противостоять этим сверхъестественным существам, которых кажется, опасались даже сами всесильные демиурги? Ох, Ринецея, Ринецея! Ты родилась неудачницей, а из самых отъявленных неудачников со временем получаются великие завистники. Я просто не ожидала, что твоя зависть к Аоле, твоя жажда власти приведут весь мир на грань катастрофы, причем, столь ужасной и неотвратимой. А может, и это тоже стало всего лишь частью жестокой игры, задуманной скучающими демиургами? Есть ли у меня выбор? Играть по правилам демиургов, или же в пику им выработать свою, непредсказуемую стратегию и тактику? Ну и надоели, однако, мне эти демиурги, не поймешь — чего они хотят на самом деле? Не понятные они какие-то, мутные, настоящие серые лошадки. Впрочем, как любит говорить красавец Ланс — даже у самой серой личности есть своя заветная, голубая мечта!
Вторая часть невысказанных мыслей касалась загадочной личности белокурого принца. Я сжала кулаки, до крови впиваясь ногтями в ладони, пытаясь удержать мучительный стон, так и рвущийся с искусанных от отчаяния губ. Я сознательно обманула Гельду! В моем отношении к медальону с портретом изумительного мужчины, которым я восхищенно любовалась не далее, как минуту назад, на самом деле оказалось много, слишком много личного.
Я…, я кажется и взаправду — до самозабвения, до настоящего сумасшествия люблю этого невероятного красавца, жить без которого не могу и не хочу! И еще, я похоже, до безумия ревную его к прекрасной некромантке. Новые для меня чувства разрывали неопытное сердце, наполняя его волнением и страданием. А неожиданно родившаяся песня, напоенная овладевшей мной ревностью, взвилась к ночному небу — выплескиваясь прямо из глубин непокорной, сумасбродной души:
Каждый вечер на дорогу
Личный мой выходит враг,
То, покинувши берлогу,
В ночь крадется вурдалак
Щурит красные глазенки,
А в душе таит корысть —
Чтоб до самой селезенки
Естество мое прогрызть
Кровь мою, за каплей каплю,
Будет пить не торопясь,
Шелк волос сваляет в паклю,
Честь и гордость втопчет в грязь
Доведет до безрассудства,
Врать научит и хитрить,
И двуличные паскудства
Подобьет меня творить
Сам, хихикая довольно,
Убежит в ночную тьму,
Я же буду добровольно
Изводить себя саму
Ведь сдалась почти без драки,
Зря поверила ему,
А любви, послушав враки,
Объявила я войну
В этой битве правил нету,
Чувства здесь спекают в шлак,
Бьет под дых, бродя по свету,
Ревность — злобный вурдалак
Лишь взмахнет костлявой дланью,
В миг пустеет целый край,
Каждый день спешит за данью,
Жнет обильный урожай
Кто сомненьям смутным дверцу
Приоткрыл хоть на кулак,
К тем тайком вползает в сердце
Ревность — злобный вурдалак
И покуда в селезенке
Не иссякнет Ваша кровь,
Будет он, прикрыв глазенки,
Выгрызать из Вас любовь
Красивые женщины редко рождаются умными. Лилуилла была прекрасна. Он могла часами любоваться своими золотистыми, спускающимися до самой земли волосами, лилейно-белыми, маленькими ручками, бездонными серебристо-серыми очами и крохотным алым ротиком, отраженными в зеркале с алмазной оправой. Оправу венчал родовой герб — нераскрывшийся бутон синей розы, зажатой в лапке у соловья. И не важно, что прелестная княжна принадлежала всего лишь к второстепенной, побочной королевской ветви, к благородному клану ил-Рианон, зато в образе самовлюбленной кокетки безупречно воплотились оба родовых символа: и королева всех цветов — роза, и сладкозвучный соловей — подаривший Лилуилле свой чарующий голос. Самые завидные женихи склонялись к ногам высокомерной красавицы, униженно вымаливая хоть каплю ее внимания. Но княжна отлично знала свою истинную цену! Меньше чем на принца она не согласна! И заветная мечта Лилуиллы сбылась — оба высокородных отпрыска правящего дома попали в умело расставленные сети. Сам Аберон Холодный, наводивший ужас одним своим именем, попросил княжну стать его женой. Но альбинос оказался столь безобразен…