Усилия эльфийских хранителей артефакта пошли прахом: меч не пожелал вернуться в благоговейно подставленные ладони, выбрав другой путь. Мин не смогла справиться с неутолимой жаждой. Жаждой искупления вины. А прибыв на место, растерялась, поняв, что искупать нечего и не перед кем, а значит, можно действовать по собственной воле, не оглядываясь на тени прошлого, зловещим шепотом ворчащие по углам…
— Если хочешь, можешь уснуть снова.
— Разрешаешь?
— Предлагаю.
Серая сталь взгляда наполняется лукавыми искрами.
— Только вместе с тобой.
— Что?
— Уснуть. Если получится, конечно. Могу обещать только одно: до постели мы доберемся.
— В связи с чем возникает вопрос: а так ли уж нам нужна постель?
Целый вдох смотрим друг на друга, не отрываясь, потом смеемся, дружно и горько.
— Не шути так. Пожалуйста, — просит Мин, ероша мою отросшую челку.
— Не буду. Но шутки — все, что нам осталось.
— Все? Неужели, действительно, все?
— Ты знаешь.
— Да, я знаю
Она печально отворачивается, но я бережно беру пальцами упрямый подбородок и возвращаю бледное личико обратно. Чтобы ясно видеть каждую черточку.
— Это лучше, чем ничего, правда?
— Наверное. Но все равно, больно.
— Мудрые люди говорят: ты живешь, пока способен чувствовать боль.
— О, тогда перед нами целая Вечность! — Восклицает Мин, стараясь казаться безразличной, но ей это плохо удается.
Вечность. Рядом, только за высокой стеной. Стеной, которую ни перелезть, ни разрушить.
— Не жалей.
— Не буду. В следующий раз я не совершу прежней ошибки.
— Ты и в тот раз не ошиблась.
— Ошиблась! — Заявление, сделанное с категоричностью маленького ребенка. — Я не могла простить…
— Ты просто не понимала.
— Какая разница? — Укор, предназначенный самой себе. — Я же не слепая! Я видела все, что происходит!
— Видеть снаружи мало.
— Я же не слепая! Я видела все, что происходит!
— Видеть снаружи мало. Нужно еще хоть иногда смотреть изнутри.
— Тебе хорошо, ты это умеешь…
Шершавые пальцы рисуют волну на моей щеке.
— Но я же не с рождения умел, милая. Всему на свете нужно учиться.
— Для «всего на свете» нужен учитель! — Язвительно напоминают мне.
— О, наставников можно найти, сколько угодно!
— Но учиться может не каждый… Я — не могу. Мне кажется, что каждое новое знание выгоняет частичку старого… Я боюсь терять!
— Не бойся. Теряется лишь то, что должно быть потеряно, зато взамен ты приобретаешь что-нибудь другое. И возможно, даже что-нибудь нужное.
— Насмешник!
Получаю щелчок по носу, обиженно морщусь, и Мин тут же исправляет свою оплошность коротким поцелуем ушибленного места.
— Я не прав?
— Прав, конечно… Я хочу кое-что спеть. Только обещай не смеяться!
— Почему я должен смеяться?
— Стихи… не слишком хорошие.
— Это не имеет значения.
Последний испытующий взгляд:
— Правда?
— Правда. Важно лишь то, о чем они говорят.
Мин молчит, сосредотачиваясь, потом начинает напевать. Тихонько-тихонько, но я слышу каждое слово:
Зелёные очи. Упрямые губы.
Душа нараспашку, но стиснуты зубы.
Красив? Смел? Умён? Не приметила, каюсь.
На помощь друзьям он шагнёт, улыбаясь,
В любую ловушку, в любую засаду…
Вам мало достоинств? Мне — больше не надо.
Довериться воле горячих ладоней,
Круша и кроша так, что лезвие стонет,
Мечтаю… Но жребий замыслил иное:
Мы рядом, и боль увеличилась. Вдвое.
Забыть? Не смогу. Разлюбить? Не согласна!
Ты просишь, но все уговоры напрасны:
Мне нужен отравленный мёд поцелуя —
Заклятая сталь жарче крови бушует.
С тобой, без тебя — одинаково больно.
Судьба, Круг Богов, не казните, довольно!
Мир перед тобой преклоняет колени,
Но сердце тоскует, но сердце болеет.
Нарушу законы, скажи только слово:
Тебе подарить свою Вечность готова!
Забуду о долге, но ты… Не захочешь.
Печально смеются зелёные очи…
Последний отзвук песни теряется в кроне яблони, и в наступившей тишине слышно, как бело-розовые лепестки касаются травы.
Мин заглядывает мне в глаза:
— Правда, смешно?
— А по-моему, грустно.
— Тебе не понравилось?
— Должно было?
Она растерянно кусает губу, и я спешу успокоить:
— Понравилось. Мне никто и никогда не посвящал стихи. И тем более, не пел про меня песен.
— Но этого слишком мало…
— Этого достаточно.
Поднимаю руки и притягиваю печальное личико ближе.
— Не переживай, что никогда не окажешься в моих ладонях рукоятью меча, милая. Такая, как сейчас, ты нравишься мне гораздо больше.
Она не возражает.
Она не возражает. Хотя бы потому, что ее губы слишком заняты.
***
— Вот Вы где, моя госпожа! — Долетает чей-то голос от кромки сада.
— Кто это?
Мин поднимает голову и устало морщится:
— Это f’yer Стир’риаги пожаловал: не смог пережить и четверти часа моего отсутствия.
Четверть часа? Уверен, мы сидим в тени яблони гораздо большее время, и, честно говоря, я сам не слишком доволен тем, что наше уединение нарушено. Но почему мне не нравится этот голос? Или интонации, с которыми было произнесено «моя госпожа»? Да, точно: тщательно скрываемая, но никуда от этого не исчезающая издевка, словно на самом деле господин — он, а та, к кому обращаются, всего лишь игрушка, до поры, до времени пользующаяся видимостью власти.
— Твой хранитель?
— Ну да, — передергивает плечами Мин.
— Он тебе не по нраву?