— Ты пришел, чтобы меня отчитать?
Глоток. Еще один. Медленный, исполненный наслаждения. Можно было бы решить, что он испытывает мое терпение, но… Неожиданно догадываюсь: ему так же трудно подбирать слова, как и мне. А такое происходит по двум причинам: либо сказать нечего, либо сказать нужно очень много, а времени не хватает. Какая же из причин заставляет моего отца медлить?
— Нет. Я уже сказал: не терплю бессмысленности.
— Значит, меня бесполезно воспитывать?
— Воспитывать? — Он недовольно хмурится. — Никогда раньше не этим не занимался, не стану и теперь.
— Потому что не чувствуешь себя вправе это делать?
Я не шучу, не подкалываю, не издеваюсь.
— Потому что не чувствуешь себя вправе это делать?
Я не шучу, не подкалываю, не издеваюсь. Всего лишь предлагаю вариант объяснения, понятный мне. И, разумеется, неприемлемый для моего собеседника:
— Раз уж ты первый заговорил о правах… Как насчет обязанностей?
— Твоих или моих?
— Я свои исполняю, не сомневайся. В отличие от некоторых несознательных личностей.
Несознательных? Очень интересно. Это его мнение или выражение неудовольствия всех остальных?
— У меня имеются обязанности?
— Сколько угодно.
— Например?
Отец ставит бокал на стол и скрещивает руки на груди.
— Ты знаешь их наперечет, но не желаешь признавать. Хочешь услышать мою версию? Услышишь. Но после уже не сможешь закрыть глаза на оплату долгов.
По спине пробегают мурашки. Десяток, не более. Я понимаю, что он прав: можно до хрипоты спорить с самим собой, но когда кто-то со стороны указывает тебе на твои ошибки, кто-то, хорошо умеющий расставлять «плюсы» и «минусы», поздно отворачиваться и затыкать уши. Готов ли я признать поражение? Сейчас узнаю.
— Не буду перечислять наследственные обязанности: от них ты можешь отказаться, если пожелаешь. Правда, они все равно останутся за тобой, но будут делать вид, что не существуют, обманывая и тебя, и себя. Хочешь жить во лжи? На здоровье. Но ведь есть еще кое-что. Души, которые ты привязал к своему Пути. Да, возможно, ты просто не умел в те дни действовать иначе, но изменить свершившееся невозможно. Нить твоей судьбы переплелась с другими Нитями, лишая свободы поступков и тебя, и других. Понимаешь, о чем идет речь?
Не отвечаю, но в данном случае молчание ничем не хуже слов. Отец продолжает:
— В возникшей ситуации есть и наша вина, вина твоих наставников: мы могли бы научить тебя огибать препятствия, а не проходить сквозь них. Правда, любое учение должно улечься в голове прежде, чем проникнуть в кровь, а на эти действия требуется время… Думаю, впредь ты будешь осторожнее и с врагами, и с друзьями: и тех, и других очень легко найти, но изменить или разорвать сложившиеся отношения — практически невозможно.
— То есть, чтобы избегать трудностей, надо избегать тех, кто способен их создать?
— Очень точное замечание, — довольный кивок. — Нужно уметь отходить в сторону.
— С линии удара? Но как тогда приобретать опыт?
— Опыт… — узкие губы сжимаются в линию. — Количество опыта, которое способны вместить разум и тело, ограничено: в какой-то момент кладовая заполняется под завязку, и чтобы освободить место для новых сокровищ, нужно что-то делать со старыми.
— Например, переплавить в слитки?
— Хороший выход. Только не следует плавить все подряд: некоторые драгоценности должны сохранить свой первоначальный облик. А вот груды монет и дешевых поделок… Их жалеть не стоит.
— Я подумаю над твоими словами.
— Спасибо.
Растерянно поднимаю брови.
— За что?
— За обещание.
— Но это всего лишь…
— Любое обещание рано или поздно требует исполнения. Даже если дано впопыхах и без раздумий. Хотя… Не тот случай.
— Не тот, — киваю. — Значит, ты предлагаешь мне исправлять ошибки?
— Если они были.
— Я поступал правильно?
— Это можешь знать только ты, и никто больше.
Меру ответственности мы устанавливаем для себя сами. И стремимся навязать свою точку зрения всем остальным, напрасно тратя силы на возведение заведомо ненадежных мостов там, где всего лишь нужно найти точки соприкосновения.
— Поэтому меня ни к чему не принуждали? Разложили колоду карт и предложили выбрать… Вот только не рассказали, какой смысл сокрыт в каждом рисунке.
— Почему же? Рассказали. С той степенью подробности, которую ты мог понять и принять.
Делаю попытку усмехнуться:
— Не желали тратить силы зря?
— Да. Не желали тратить. Твои силы, — просто и серьезно отвечает отец, и я понимаю, что слышу ответ на все вопросы разом, и уже заданные, и еще только рождающиеся в моей голове.
Почему мне так легко с ним говорить? Почему я не чувствую неловкости и скованности, как в общении с другими родственниками? И не нужно вечно ожидать удара исподтишка… Этому должно быть простое объяснение. Очень простое. И оно есть.
Мой отец — единственный, кто имеет причину ненавидеть меня. Настоящую причину. Не надуманное могущество и туманные возможности, приписываемые мне, а нечто конкретное, яркое и сильное. Разлука с любимой.
— Ты так и не простишь?
— Тебя?
— Ее.
Отец опускает ресницы, потом снова смотрит на меня, и язычок пламени свечи, даже отражаясь в синих глазах, не способен разогнать их мрак.