Ребус зашатался и рухнул на колени. Ив ту же секунду они накинулись на него, семь или восемь человек, обшаривая его карманы.
— Ты мне доску расколол, ублюдок! Во, погляди, трещина какая! Твою мать!
С этими словами нога в кроссовке заехала ему прямо в челюсть, и он повалился навзничь. Стараясь изо всех сил не потерять сознание, Ребус даже и не думал о том, чтобы защищаться или позвать на помощь. Потом раздался чей?то окрик:
— Вы чего, вашу мать, творите, а?
И они укатили на своих скейтбордах, отталкиваясь ногами, постепенно набирая скорость, пока скрип их колесиков о гудронированное шоссе не замер вдали. Словно в старом вестерне, подумал Ребус с невольной улыбкой, словно в старом вестерне.
— Ты в порядке, друг? Давай я помогу тебе подняться.
Человек помог ему встать на ноги. Когда взор Ребуса прояснился, он увидел кровь на разбитой губе незнакомца, размазанную по подбородку. Человек заметил его взгляд.
— Моя птичка, — сказал он, дыша перегаром. — Она мне всю морду разбила, мать ее. Врезала будь здоров! Два зуба выбила. Ну и хрен с ними, они все равно были гнилые, теперь не надо идти к дантисту. — Он засмеялся. — Ладно, пошли, отведу тебя к «Петуху». Стаканчик?другой бренди тебе не повредит.
— Деньги все вытащили, — сказал Ребус, прижимая к груди пакет с книгами, будто щит.
— Ну и хрен с ними, — промолвил Добрый Самаритянин.
Они были так добры к нему. Усадили за стол и то и дело угощали выпивкой. Всякий раз, когда на столе появлялся стакан, кто?нибудь говорил: «Это от Билла», или: «А это от Тессы», или: «Это от Джеки», или: «А это от…»
Они были так добры к нему. Скинулись всем миром и наскребли пятерочку, чтобы он смог поймать такси и вернуться в отель. Он сказал им, что он турист, приехал сюда на экскурсию. Вот, умудрился заблудиться, сошел не на той остановке, так все и получилось. И они, добрые души, поверили ему.
И они, добрые души, поверили ему.
Даже в полицию не стали звонить.
— Ну их в болото, этих ублюдков, — презрительно говорили они, — только время терять. Они не появятся до завтрашнего утра и ни фига не сделают. Они прикрывают половину всех безобразий, что здесь творятся, веришь или нет.
Он верил. Он охотно верил им. И на столе появился еще один стакан бренди.
— Самый лучший в мире, верно?
И они играли в карты и в домино — живая, непосредственная толпа. В углу орал телевизор — передавали какую?то музыкальную викторину, — и захлебывался музыкальный автомат, и «однорукий бандит» подмигивал и жужжал и время от времени плевался мелочью. Слава богу, ни Сэмми, ни Кенни здесь не было. Что бы они о нем подумали? Даже представить страшно.
В какой?то момент он извинился и вышел в туалет. На стене висел треугольный осколок зеркала. Щека, челюсть и ухо покраснели и опухли; завтра там, наверное, будут кровоподтеки. Челюсть поноет какое?то время. На том месте, куда ублюдок заехал ногой, горел пурпурно?красный след. Только и всего. Могло быть и хуже. У них не было ни ножей, ни бритвенных лезвий. Его не стали избивать до полусмерти. Это был четкий, профессиональный удар. Этот парень — настоящий профи, судя по тому, как он подбросил доску, поймал ее и взмахнул ею. Чисто сработано. Если Ребус когда?нибудь его поймает, то обязательно воздаст должное его недюжинным способностям.
А потом вобьет его зубы так глубоко в глотку, что они воткнутся ему в кишки.
Он засунул руку в штаны и достал оттуда свой бумажник. Предостережений Лейна и того факта, что он находится на минном поле, было достаточно для того, чтобы он его спрятал. Не для того, чтобы уберечься от грабителей, вовсе нет. Для того, чтобы никто не увидел его удостоверение. Ведь он не просто чужак, он — полицейский… Итак, он заблаговременно спрятал бумажник и удостоверение в трусы, под резинку. Убедившись, что с документами все в порядке, он засунул их обратно. В конце концов, он еще не выбрался из Черчилл?Эстейт. Ночь может оказаться очень долгой.
Он открыл дверь и направился к своему столу. Бренди уже начал действовать. Ребус ощущал приятное оцепенение и расслабленность во всем теле.
— Ну что, порядок, Джок?
Он терпеть не может это прозвище, просто ненавидит, когда его так называют, но все равно улыбается в ответ:
— Ага, порядок. Полный порядок.
— Отлично. Кстати, вот это тебе от Гарри, бармена.
После того, как она отправляет письмо, ей становится намного легче. Она даже выполняет какую?то работу, но вскоре опять начинает ощущать знакомое покалывание. Это уже вошло в привычку. Но в то же время это своего рода искусство. Искусство? К черту искусство. «Так неприлично…» Так неприлично мужчине чертово искусство. К черту мужчин в неприличном искусстве. Они так часто спорили, ссорились, пререкались по пустякам. Нет, это неправда. Ее подводит память: сначала они спорили, а потом вовсе прекратили разговаривать друг с другом. Ее мать. Ее отец. Мать, сильная, властная, полная решимости стать великой художницей, мастером акварели. Каждый день она трудилась у мольберта, не замечая собственную дочь, которая в ней так нуждалась, которая на цыпочках прокрадывалась в студию и тихонько сидела в углу, сжавшись в комок, чтобы ее не заметили. А если мать замечала ее, то тут же с раздражением выгоняла, и по ее щекам текли горькие обжигающие слезы.