— Так значит, я дал им к этому основание своим поведением? Я готов сделать все что угодно, пожертвовать всем.
— Понимаю, ты готов сделать все что угодно, но только не то, чего от тебя требуют, и пожертвовать всем, но только бы не поступиться собственным желанием.
— Но вы намекнули, что есть какая-то причина?
Духовник молчал.
— Вы же сами вынуждаете меня думать о ней.
Духовник продолжал молчать.
— Отец мой, заклинаю вас вашим саном, дайте мне взглянуть на этот страшный призрак; каков бы он ни был, я не дрогну ни перед чем.
— Кроме как перед приказанием родителей. Но есть ли у меня право открывать тебе эту тайну? — сказал духовник, как бы разговаривая сам с собою. — Могу ли я допустить, что, начав с неповиновения родительской власти, ты научишься уважать чувства, которые питают к тебе твои родители?
— Отец мой, мне непонятны ваши слова.
— Дорогой мой мальчик, обстоятельства вынуждают меня действовать с осторожностью и сдержанностью, отнюдь не свойственными моему характеру, ибо, как и ты, я человек прямодушный. Мне страшно открывать эту тайну; я привык оправдывать оказанное мне доверие и не решаюсь, что-либо сообщать столь горячей и порывистой натуре, как вы. Я попал в очень трудное положение.
— Отец мой, будьте откровенны со мною и в словах и в поступках, этого требуют и мое положение и ваше призвание. Отец мой, вспомните надпись над исповедальней, которая потрясла меня до глубины души, когда я впервые ее прочел: «Господь слышит тебя». Вспомните, что господь слышит вас повсюду, так неужели же вы не будете откровенны с тем, кого он вам вверил?
Говорил я в большом волнении, да и духовник, казалось, был тоже взволнован; он провел рукой по глазам, которые были так же сухи, как его сердце. Какое-то время он молчал, а потом сказал:
— Можно ли положиться на тебя, дорогой мой? Должен тебе признаться, что, идя сюда, я собирался говорить с ребенком, а теперь вот убеждаюсь, что передо мною мужчина. Ты вдумчив, проницателен, решителен, как настоящий мужчина. Не таковы ли и твои чувства?
— Испытайте меня, отец мой!
Я не заметил тогда, что его ирония, его таинственность и все горячие излияния чувств были всего-навсего хорошо разыгранным спектаклем, и во всем этом не было ни откровенности, ни заинтересованности моей судьбою.
— А что если я доверюсь тебе, мой мальчик…
— Я буду вам благодарен.
— И сохранишь все в тайне?
— И сохраню все в тайне, отец мой.
— Коли так, то представь себе…
— Отец мой, не вынуждайте меня ничего представлять себе … Откройте мне всю правду.
— Глупыш, неужели ты считаешь меня таким плохим художником, что я должен подписывать под изображенной мною картиной ее название?
— Отец мой, я понял значение этих слов и не стану больше вас прерывать.
— Коли так, то представь себе честь одного из самых знатных домов Испании; спокойствие всей семьи, чувства отца, честь матери, интересы религии, вечное спасение души, — и положи все это на одну чашу весов. Как по-твоему, что может все это перевесить?
— Ничто! — порывисто воскликнул я.
— Да ведь тебе и нечего положить на другую чашу; прихоть мальчишки, которому еще нет и тринадцати лет, — вот все, что ты можешь противопоставить требованиям природы, общества и — бога.
— Отец мой, я проникаюсь ужасом, слушая ваши слова, — неужели же все зависит только от меня одного?
— Да, все зависит от тебя одного.
— Но как же это, я в смущении… я готов на любую жертву… скажите, что же мне делать.
— Принять монашескую жизнь, дитя мое; этим ты осуществишь желание тех, кто тебя любит, обеспечишь себе спасение души и исполнишь волю господа нашего, который ныне призывает тебя голосами твоих любящих родителей и мольбою служителя небес, который сейчас опускается перед тобой на колени.
И он действительно стал передо мной на колени.
Неожиданная выходка эта была так отвратительна и так напоминала мне напускное смирение, столь привычное в монастырской жизни, что начисто уничтожила действие его речей. Я отшатнулся от протянутых ко мне рук.
— Отец мой, я не могу , я никогда не стану монахом.
— Несчастный! Значит, ты не хочешь внять зову совести, увещаниям родителей и гласу божию?
Ярость, с которой он произнес последние слова, превратившись вдруг из посланца небес во взбешенного злобного демона, произвела на меня действие, противоположное тому, на которое он рассчитывал. Я спокойно ответил:
— Совесть меня нисколько не мучит, я никогда ничего не делал ей наперекор. Уговоры родителей я слышу только из ваших уст, и я не такого дурного мнения о них, чтобы думать, что они могли на это решиться. А глас божий, что находит отклик в моем сердце, велит мне не слушать вас и не порочить служение господу лицемерными обетами.
В то время как я говорил это, духовник весь переменился: выражение лица его, движения и слова — все стало другим, после горячей мольбы и неистовых угроз он мгновенно, с той легкостью, которая бывает лишь у искусных актеров, как бы застыл в суровом безмолвии. Поднявшись с пола, он предстал передо мной подобно тому, как пророк Самуил предстал перед изумленным взором Саула[17]. За одно мгновение от роли, которую он играл, не осталось и следа: передо мною был не актер, а монах.