Вечером накануне допроса (а о том, что он будет, она ничего не знала) Исидора увидела, как дверь в ее камеру отворилась и на пороге появилась фигура, которую, несмотря на окружавшую ее темноту, она тут же узнала — это был отец Иосиф. После того как оба они долгое время молчали, потрясенные тем, что случилось, Исидора молча же преклонила колена, чтобы священник благословил ее, что тот и сделал с прочувствованной торжественностью, после чего наш добрый монах, который, хоть и питал склонность ко всему земному и плотскому, все же ни с какой стороны не был в силу этого привержен дьяволу, возвысил голос и горько заплакал.
Исидора молчала, но молчание это проистекало отнюдь не от унылого безразличия ко всему и не от закоренелой нераскаянности. Отец Иосиф сел на край тюфяка на некотором расстоянии от узницы, которая тоже теперь сидела, склонившись над ребенком; по щекам ее тихо катились холодные слезы.
— Дочь моя, — сказал священник, наконец овладев собой, — разрешением посетить тебя здесь я обязан снисходительности Святой Инквизиции.
— Я очень за это им признательна, — ответила Исидора; слезы ручьем хлынули у нее из глаз, и ей от этого сделалось легче.
— Мне позволено также предупредить тебя, что допрашивать тебя начнут завтра, чтобы ты могла приготовиться к этому допросу и, если что-нибудь…
— Допрашивать! — удивленно воскликнула Исидора, не выказывая, однако, никакого страха, — о чем же меня будут допрашивать?
— О твоем непостижимом союзе с существом обреченным и проклятым. — Дочь моя, — добавил он, задыхаясь от ужаса, — значит, ты действительно жена этого… этого… этого существа, от одного имени которого меня мороз по коже пробирает и волосы на голове становятся дыбом?
— Да, я его жена.
— Кто же все-таки были свидетели вашего бракосочетания и чья рука дерзнула соединить тебя с ним этим нечестивым и противоестественным союзом?
— Свидетелей у нас не было: венчались мы в темноте. Я никого не видела, но я как будто слышала какие-то слова и отчетливо ощутила, как чья-то рука взяла мою руку и вложила ее в руку Мельмота: она была холодна, как рука мертвеца.
— О, как это все запутанно и страшно! — воскликнул священник, побледнев и осеняя себя крестным знамением; в движениях его был непритворный ужас; он склонил голову и застыл, не в силах вымолвить ни слова.
— Святой отец, — сказала наконец Исидора, — вы должно быть, знали отшельника, того, что жил возле развалин монастыря неподалеку от нашего дома; он же был и священником. Это был человек праведной жизни, он и обвенчал нас! — в голосе ее послышалась дрожь.
— Несчастная жертва! — простонал священник, не поднимая головы, — что ты такое говоришь! Да ведь все знают, что праведник этот умер в ночь накануне той, когда была твоя ужасная свадьба.
Последовало снова тягостное и жуткое молчание; наконец священник его нарушил:
— Несчастное существо, — сказал он спокойным и торжественным голосом, — мне позволено перед тем, как ты пойдешь на допрос, поддержать твой дух, исповедовав тебя и причастив. Молю тебя, очисти душу твою от бремени греха и откройся мне. Ты согласна?
— Согласна, святой отец.
— А ты будешь отвечать мне так, как ответила бы перед судом божиим?
— Да, буду отвечать так, как перед судом божиим.
И она опустилась перед ним на колени, так, как положено на исповеди.
* * * *
— И ты открыла теперь все, что смущало твою душу?
— Все, отец мой.
Священник довольно долго сидел в задумчивости. Потом он задал ей несколько вопросов относительно Мельмота, на которые она никак не могла ответить. Вопросы эти вызваны были по преимуществу рассказами о его сверхъестественной силе и о трепете, который он сеял вокруг себя всюду, где бы ни находился.
— Отец мой, — спросила Исидора прерывающимся голосом, едва только он замолчал, — отец мой, можете ли вы мне что-нибудь рассказать о моих несчастных родителях?
Свяшенник только покачал головой и не ответил ни слова.
Потом, правда, тронутый ее настойчивостью, в которой было столько волнения и муки, он с видимой неохотой сказал, что она сама может догадаться, как повлияли на ее отца и мать смерть сына и заточение дочери в тюрьму Инквизиции, ведь оба они были не только любящими родителями, но и ревностными католиками.
— А они живы? — спросила Исидора.
— Не спрашивай меня больше ни о чем, дочь моя, — ответил священник, — и будь уверена, что, если бы ответ мой мог принести тебе успокоение, я бы не замедлил тебе его дать.
В эту минуту в отдаленной части здания раздался колокольный звон.
— Колокол этот, — сказал священник, — возвещает, что допрос твой скоро начнется. Прощай, и да хранит тебя господь!
— Погодите, отец мой, побудьте со мной… только минуту… одну минуту! — взмолилась Исидора, в отчаянии кидаясь к нему и становясь между ним и дверью.
Отец Иосиф остановился. Исидора упала на пол и, закрыв руками лицо и не в силах перевести дыхание от охватившей ее смертельной муки, вскричала:
— Отец мой, скажите мне, ужели я погибла… погибла навеки?
— Дочь моя, — ответил священник уже сурово, — дочь моя, я постарался облегчить твою участь тем утешением, которое было в моих силах тебе дать. Не настаивай на большем, дабы то, что я тебе дал ценой упорной борьбы с собой, не было у тебя отнято. Быть может, ты находишься сейчас в таком состоянии, о котором мне не позволено судить и касательно которого я не могу сделать никакого вывода. Да будет господь к тебе милосерд, и да отнесется к тебе также с милосердием Святое судилище.