— Святой отец, вам все сейчас подадут, — заверила его озабоченная донья Клара, — только неужели вы в самом деле не думаете, что тут замешана…
— Пойдемте сейчас ко мне, дочь моя, — ответил священник, сменив свой клобук на ночной колпак, который почтительно поднес ему один из слуг, — и вы очень скоро увидите, что сон — не что иное, как естественное следствие столь же естественной причины.
— Святой отец, вам все сейчас подадут, — заверила его озабоченная донья Клара, — только неужели вы в самом деле не думаете, что тут замешана…
— Пойдемте сейчас ко мне, дочь моя, — ответил священник, сменив свой клобук на ночной колпак, который почтительно поднес ему один из слуг, — и вы очень скоро увидите, что сон — не что иное, как естественное следствие столь же естественной причины. Разумеется, дочь ваша провела очень тревожную ночь, так же как вы и как я, хотя, может быть, в силу различных причин; но, так или иначе, все эти причины побуждают нас как следует отдохнуть… Я-то уж не премину это сделать, велите только подать вино и закуску. До чего же я устал! Поверьте, меня совершенно замучали посты и ночные бдения и проповеди. Язык у меня прилип к небу, а челюсти никак не разомкнуть; может быть, правда, глоток-другой, и эта ужасная сухость во рту пройдет. Но вообще-то я так не люблю вино… Какого же черта ты до сих пор ничего не принес?
Прислуживавший ему лакей, испугавшись рассерженного голоса, которым священник произнес последние слова, поспешил послушно исполнить его распоряжение, а отец Иосиф спокойно уселся наконец у себя в комнате, чтобы поразмыслить обо всех бедствиях и волнениях вверенной его попечению семьи, пока глубокомысленные вопросы эти окончательно не одолели его и он в отчаянии не вскричал:
— Обе бутылки уже пустые! Ну раз так, то нечего больше об этом думать.
* * * *
Разбужен он был, однако, раньше, чем ему бы хотелось: донья Клара прислала за ним, прося его прийти. Как все слабые натуры, она привыкла в трудные минуты непременно получать поддержку со стороны, и теперь ей казалось, что стоит ей только совершить хоть какой-нибудь шаг без этой посторонней помощи, как он сразу же приведет ее к неминуемой гибели. Душа ее была во власти суеверных страхов и страха перед мужем, и наутро она послала за отцом Иосифом, чтобы пораньше испросить у него совета по поводу охватившего ее ужаса и беспокойства.
Главной заботой ее было, если это окажется возможным, скрыть от всех ночное исчезновение дочери; обнаружив, что, по всей видимости, никто из домочадцев об этом не знал и что из всей многочисленной прислуги утром не оказалось налицо только одного престарелого слуги и отсутствие его в доме никем не было замечено, она постепенно приободрилась. Она почувствовала себя еще уверенней, когда получила письмо от Альяги, где тот сообщал ей, что должен поехать в отдаленную часть Испании и что свадьба их дочери и Монтильи откладывается на несколько месяцев; для доньи Клары это было равносильно отсрочке казни; она посовещалась со священником, и тот успокоил ее, сказав, что если даже станет известным, что Исидора на какие-то несколько часов отлучалась из дома, то это не такой уж большой грех, а если об этом никто не узнает, то тогда вообще ей не о чем беспокоиться, и посоветовал ей для того, чтобы тайна эта не открылась, принять в отношении слуг кое-какие меры, которые — и в этом он поклялся своим саном — вполне надежны, ибо были испытаны на слугах другого, более обширного и могущественного дома.
— Преподобный отец, — сказала донья Клара, — насколько я знаю, ни у кого из испанских грандов нет дома, который великолепием своим мог бы сравниться с нашим.
— А я знаю такой дом, дочь моя, — сказал священник, — и во главе его стоит Папа. Ну а теперь подите-ка разбудите сеньориту; хоть она и заслужила того, чтобы не просыпаться до дня Страшного суда, ибо начисто забыла, когда у нас завтрак. Я говорю не о себе, дочь моя, просто я не выношу, когда нарушается распорядок дня в таком замечательном доме, как ваш. Что до меня, то с меня довольно будет чашки шоколада и виноградной кисти; да, совсем забыл, виноград-то терпкий, и, чтобы смягчить его вкус, никак не обойтись без бокала малаги.
Кстати, ни у кого мне не доводилось пить из таких узких бокалов, как у вас. Не могли бы вы послать в Ильдефонсо[480][481] за бокалами подобающей формы с короткими ножками и широким раструбом? Ваши похожи на Дон Кихота: длинные ноги, а туловища-то, можно сказать, совсем нет. А мне нравятся те, что похожи на его оруженосца — тело тучное, а ножки коротенькие, не больше моего мизинца.
— Сегодня же пошлю к Ильдефонсо, — заверила его донья Клара.
— Подите разбудите сначала вашу дочь, — сказал священник.
В это время в комнату вошла Исидора, мать ее и священник обмерли от удивления. Лицо ее было безмятежно спокойным, походка ровной, и она так владела собой, что можно было подумать, что она даже ничего не знает обо всех страхах и горестях, которые причинило близким ее ночное исчезновение. После нескольких минут замешательства донья Клара и отец Иосиф забросали ее множеством вопросов, наперебой восклицая: «Почему?», «Куда?», «Зачем?», и «С кем?» и «Как?» — это были единственные слова, которые они могли выговорить. Только все это было напрасною тратою сил, ибо ни в этот день, ни в последующие дни никакие уговоры, просьбы и угрозы ее матери, к которым присоединились увещевания охваченного еще большей тревогой духовника, не могли исторгнуть из нее ни единого слова в объяснение того, что произошло с нею в эту страшную ночь. Когда вопрошавшие становились особенно настойчивы и упорны, к Исидоре словно возвращался непреклонный и могучий дух независимости, взращенный, должно быть, чувствами и привычками юности. На протяжении семнадцати лет у нее не было другой наставницы и госпожи, кроме нее самой, и, хотя по натуре она была и мягкою и податливой, всякий раз, когда властная посредственность пыталась ее тиранить, она преисполнялась презрения и выражала его одним только глубоким молчанием.