— Да, хочу, потому что из этого мира пришел ты и, когда ты вернешься туда, счастливы будут все, кроме меня одной.
— Мой рассказ, должно быть, утомил тебя, Иммали? — спросил он.
— Он огорчил меня, но все равно я хочу его слушать, — ответила девушка. — Я люблю слушать, как журчит поток, пусть даже откуда-то из-под волны может вылезти крокодил.
— Может быть, ты хочешь встретить людей этого мира, где столько преступлений и горя?
— Да, хочу, потому что из этого мира пришел ты и, когда ты вернешься туда, счастливы будут все, кроме меня одной.
— Так, по-твоему, я могу дарить людям счастье? — спросил ее собеседник, — по-твоему, я ради этого скитался по свету?
Лицо его приняло какое-то странное выражение, в котором слились воедино насмешка, отчаяние и злоба, и он добавил:
— Ты делаешь мне слишком много чести, приписывая мне занятие, столь кроткое и столь близкое мне по духу.
Иммали, которая отвернулась куда-то в сторону, не заметила этого выражения.
— Не знаю, но ведь это ты научил меня радости страдания, — ответила она, — пока я не встретила тебя, я умела только улыбаться, но с тех пор, как я тебя увидела, я плачу, и слезы мои для меня отрада. О, как они отличны от тех, которые я проливала по заходившему солнцу и по вянувшему цветку! И все-таки я не знаю…
И несчастная девушка, подавленная чувствами, которые она не могла ни понять, ни выразить, сложила руки на груди, словно стараясь скрыть ту тайну, от которой по-новому билось ее сердце; с той робостью, которая присуща неискушенным душам, она отошла на несколько шагов в сторону и опустила глаза, не в силах больше сдерживать хлынувшие из них слезы.
Искуситель, казалось, был смущен; на какое-то мгновение его охватило незнакомое ему чувство; но потом губы его искривились в усмешке, которая была исполнена презрения к самому себе; казалось, он упрекал себя за то, что пусть даже на мгновение поддался заговорившему в нем человеческому чувству. Выражение напряженности снова исчезло с его лица, когда он взглянул на отвернувшуюся от него склоненную фигуру Иммали, и казалось, что человек этот сам раздираем душевною мукой и ищет в то же время себе забавы в муках другого. В том, что человек может испытывать отчаяние и вместе с тем казаться веселым, вообще-то говоря, нет ничего противоестественного. Улыбки — это законные отпрыски счастья, смех же очень часто бывает побочным сыном безумия; на глазах у всех он способен издеваться над теми, кто его породил. С таким вот веселым лицом чужестранец вдруг повернулся к ней и спросил:
— Чего же ты хочешь, Иммали?
Последовало продолжительное молчание, после чего девушка сказала:
— Не знаю.
В голосе ее была какая-то пленительная задумчивость; так женщины умеют дать понять скрытый смысл сказанных ими слов, которые обычно означают нечто совершенно противоположное. «Я не знаю» означает «я слишком хорошо это знаю». Собеседник ее понял это и радовался уже, предвкушая свое торжество.
— Но почему же ты тогда плачешь, Иммали?
— Не знаю, — отвечала несчастная девушка, и слезы ее полились еще сильнее.
Услыхав эти слова или, вернее, услыхав эти слезы, он на минуту забылся. Он ощутил то горькое торжество, которое не приносит радости победителю; то торжество, которое означает, что победа одержана над слабыми, одержана благодаря тому, что. сами мы оказались еще слабее. Помимо его воли человеческое тепло охватило всю его душу, и с неожиданной для него мягкостью он сказал:
— Что же ты хочешь, чтобы я сделал теперь, Иммали?
Иммали было нелегко найти такие слова, которые были бы одновременно и сдержанны и понятны, которые могли бы выразить ее желания и вместе с тем не выдать тайн ее сердца; будучи не в силах разобраться в неведомых ей дотоле чувствах, девушка долго колебалась прежде чем дать ответ.
— Чтобы ты остался со мной, — сказала она наконец. — Чтобы ты не возвращался в этот мир зла и горя. Здесь цветы всегда будут цвести, а солнце светить так же ярко, как в тот день, когда я в первый раз тебя увидала. Зачем же тебе возвращаться в мир, где людям приходится думать и где они несчастны?
Раздавшийся вдруг дикий и резкий смех испугал ее. Она замолчала.
— Бедная девочка, — воскликнул он, и в голосе его послышалось то смешанное с горечью сострадание, которое одновременно может испугать человека и его унизить, — неужели же в этом мое назначение? Слушать щебетанье птиц и смотреть, как распускаются цветы? Разве это мне написано на роду?
И с новым взрывом такого же дикого неестественного смеха он оттолкнул руку, которую Иммали протянула ему в подтверждение своего простодушного порыва.
— Да. конечно, я ведь очень подхожу и для такой участи и для такой подруги. Скажи мне, — добавил он еще более ожесточенно, — в каких это моих чертах, в каких модуляциях моего голоса, в каких моих чувствах, которые я сейчас выражал словами, прочла ты надежду, столь оскорбительную для меня, оскорбительную, ибо она обещает счастье?
Иммали, разумеется, могла бы ответить ему: «Я понимаю, что слова твои полны ярости, но смысл их для меня неясен», но девическая гордость ее и женская проницательность дали ей почувствовать, что он ее отвергает. Вспыхнувшие в ней негодование и обида вступили теперь в борьбу с нежным и любящим сердцем. Несколько мгновений она молчала, а потом, сдержав слезы, очень твердо сказала: