Донья Клара сделала знак слуге, и был принесен поднос с вином и такой куропаткой, что французский прелат заказал бы себе, вероятно, вторую порцию, несмотря на свой ужас перед toujours perdrix[264][265].
— Посмотрите, дочь моя, до чего же меня извели эти пагубные пререкания, право же, поистине я могу сказать: «ревность по доме твоем снедает меня»[266].
— Ну, так вы скоро рассчитаетесь с этой ревностью к дому, — пробормотал, уходя, Фернан.
И, перекинув через плечо плащ, он удивленно посмотрел, с какой легкостью священник расправляется с крыльями и грудкой своей любимой дичи, попеременно то шепча назидательные поучения донье Кларе, то делая какие-то замечания по поводу того, что в кушанье недостает душистого перца или лимона.
— Отец мой, — сказал дон Фернан, который вернулся и стоял теперь перед ним, — отец мой, у меня к вам просьба.
— Буду рад, если смогу ее удовлетворить, — ответил священник, переворачивая объеденные кости, — только тут одна ножка осталась, да и ничего почти нет на ней.
— Я совсем не об этом, — улыбаясь, сказал Фернан, — я хочу попросить вас, чтобы вы не возобновляли разговора о монастыре с моей сестрой до тех пор, пока не вернется отец.
— Ну разумеется, разумеется. Ах, подходящее вы время выбрали, чтобы меня просить, знаете, что никак я отказать не могу в такую минуту, когда сердце мое согрелось, и смягчилось, и разомлело от… от… от всех доказательств вашего искреннего раскаяния и смирения и всего, на что только могли надеяться, чего могли хотеть и благочестивая матушка ваша, и ваш ревностный духовник.
Ах, подходящее вы время выбрали, чтобы меня просить, знаете, что никак я отказать не могу в такую минуту, когда сердце мое согрелось, и смягчилось, и разомлело от… от… от всех доказательств вашего искреннего раскаяния и смирения и всего, на что только могли надеяться, чего могли хотеть и благочестивая матушка ваша, и ваш ревностный духовник. Право же, меня все это трогает… эти слезы… не часто мне доводится плакать, но разве что в таких случаях, как этот, и тогда-то уж я проливаю слезы и мне приходится пополнять эту трату…
— Так не выпить ли вам еще вина? — предложила донья Клара.
Отец Иосиф налил себе еще один бокал.
— Спокойной ночи, отец мой, — сказал дон Фернан.
— Да хранят вас все святители, сын мой. До чего же я устал! Я просто изнемогаю от этой борьбы! Ночь такая душная, что тянешься к вину, чтобы только утолить жажду, а вино возбуждает, и тогда надо бывает поесть, чтобы смирить его вредоносное пагубное воздействие, еда же, в особенности куропатка, блюдо горячее и возбуждающее, снова требует вина, чтобы возбуждение это улеглось или хотя бы уравновесилось. Заметьте, донья Клара, я говорю с вами как женщиной образованной. Есть возбуждение и есть поглощение, причины их многообразны, а последствия, такие как… ну да не стоит сейчас говорить об этом.
— Досточтимый отец, — промолвила восхищенная донья Клара, нимало не догадываясь, из какого источника льется все это красноречие, — я побеспокоила вас для того, чтобы попросить вас об одном одолжении.
— Говорите, и просьба ваша будет исполнена, — сказал отец Иосиф; приняв гордый вид и словно изображая собою Сикста[267], он выдвинул ногу вперед и приготовился слушать.
— Я просто хочу знать, все ли жители этих мерзких индийских островов будут прокляты навеки?
— Да, будут прокляты навеки, тут не может быть никаких сомнений, — заверил ее священник.
— Ну вот, теперь мне легче на душе, — сказала донья Клара, — и ночью сегодня я буду спать спокойно.
Сон, должно быть, все же сошел на нее не так скоро, как ей того хотелось, потому что час спустя она стучалась в дверь к отцу Иосифу, повторяя:
— Про’кляты навеки, отец мой, так вы, кажется, сказали?
— Будьте вы прокляты навеки, — вскричал священник, ворочаясь с боку на бок на своем беспокойном ложе, где ему снились тяжелые сны. То это был дон Фернан, который явился на исповедь с обнаженной шпагой, то донья Клара с бутылкою хереса в руке, которую она на глазах у него выпила залпом, в то время как сам он напрасно открывал рот, чтобы хоть каплей вина увлажнить пересохшие губы. То ему снилось, что на острове у берегов Бенгалии обосновалась Инквизиция, и огромная куропатка восседает на месте Верховного инквизитора за покрытым черным сукном столом, да и еще немало всяких чудовищных существ, химер, порожденных полнокровием и несварением желудка.
Донья Клара, которая из всего, что он говорил во сне, могла уловить только последние слова, вернулась к себе в спальню легкой походкой. Сердце ее радовалось; преисполненная благодати, она принялась молиться перед стоявшей в нише статуей Пресвятой девы, по обе стороны которой были зажжены восковые свечи, и провела так всю ночь, до тех пор, пока не повеяло утреннею прохладой и она не почувствовала, что может теперь лечь с надеждой, что спокойно уснет.
Исидора провела эту ночь у себя, и — также без сна; так же, как и ее мать, она простерлась перед статуей Пресвятой девы, однако мысли ее были совсем иными. Ее лихорадочная призрачная жизнь, состоявшая из диких и непримиримых контрастов между настоящим и видениями прошлого, несоответствие всего, что таилось в ее душе, с тем, что окружало ее теперь, между яркими воспоминаниями и унылой действительностью — все это оказалось ей не под силу; сердце ее было переполнено чувствами, владеть которыми она не привыкла, а голова кружилась от всех превратностей судьбы, которые могли сломить и натуру более сильную.