После того как Альяга прочел все эти письма, мысли его снова направились по привычному для них руслу. Никто ведь не может, нарушить образа мыслей и привычек закоренелого негоцианта, будь то даже выходец из могилы. Да и притом к этому времени таинственный образ незнакомца и весь его разговор с ним успели уже изгладиться из памяти человека, чья жизнь сложилась так, что в ней не было места общению с потусторонним миром. Время помогло ему стряхнуть с себя все страхи, вызванные этой необычайной встречей, а свою победу над ними он, не задумываясь, приписал собственному мужеству. Так, вообще говоря, все мы поступаем с созданиями нашей фантазии, с тою только разницей, что люди впечатлительные и страстные сожалеют о них и способны проливать по ним слезы, а люди, лишенные воображения, лишь краснеют от стыда за свою минутную слабость. Альяга отправился в отдаленную часть Испании, где присутствие его должно было спасти от разорения торговый дом, в благополучии которого он был чрезвычайно заинтересован, и написал донье Кларе, что, может быть, пройдет еще несколько месяцев, прежде чем он возвратится в свое поместье поблизости от Мадрида.
Глава XXXIV
Колечко подарил ты мне,
Его надела я.
Ты сделался моим навек,
А я — навек твоя.
Литтл. Стихотворения[477]
В ту страшную ночь, когда исчезла Исидора, донья Клара и отец Иосиф были близки к отчаянию; у доньи Клары при всей ее нетерпимости и ужасающей посредственности все же были какие-то материнские чувства; что же касается отца Иосифа, то надо сказать, что тот, невзирая на все свое себялюбие и чревоугодие, обладал добрым сердцем, исполненным жалости ко всем страждущим и обремененным, и всегда старался прийти им на помощь.
Страдания доньи Клары усугублялись еще страхом перед мужем, перед которым она трепетала; она боялась, что ее супруг станет упрекать ее за то, что она не выполнила свой материнский долг и недоглядела за дочерью.
В эту горестную ночь она несколько раз порывалась послать за сыном и попросить у него совета и помощи, но она знала, какой у него горячий нрав, и поэтому, пораздумав, не стала ничего предпринимать и, предаваясь отчаянию, ждала наступления утра. Когда рассвело, повинуясь некоему безотчетному побуждению, она поднялась с кресла и по обычаю своему поспешила в комнату дочери, как будто все события минувшей ночи были всего-навсего тяжким кошмаром, который должен рассеяться с наступлением утра.
То, что она там увидела, казалось, подтверждало эту истину, ибо на кровати лежала Исидора и крепко спала с тою же чистой и умиротворенной улыбкой на губах, какая бывала у нее в те годы, когда ее убаюкивала сама природа и тихие мелодии, навеянные ду’хами Индийского океана, продолжали звучать в ее снах. Крик изумления вырвался из груди доньи Клары, и крик этот оказал поразительное действие — он разбудил отца Иосифа, который на рассвете уснул мертвым сном. Тут же вскочив, сей добродушный баловень дома побрел в комнату, откуда донесся крик, и, старательно приглядываясь ко всему слипающимися от сна глазами и не очень-то им веря, наконец все же увидел лежавшую в кровати и крепко спавшую Исидору.
— Радость-то какая! — воскликнул он, зевая и глядя на спящую с восхищением, вызванным, правда, больше всего мыслью, что теперь-то его не будут тревожить. — Только не вздумайте будить ее, — сказал он и, позевывая, направился к выходу, — после того как все мы тоже намучались за эту ночь, освежить себя сном это лучшее, что мы можем сделать. Итак, да поможет вам господь и все святые!
— Преподобный отец! Святой отец! — вскричала донья Клара, цепляясь за него, — не покидайте меня одну в таком тяжелом положении… Это же все колдовские чары, это дело рук дьявола. Посмотрите, каким непробудным сном она спит, а мы ведь громко разговариваем, и сейчас день.
— Дочь моя, вы глубоко заблуждаетесь, — ответил сонный священник, — можно отлично спать и днем, и это только полезно для здоровья. А так как сам я собираюсь сейчас соснуть, то пришлите-ка мне бутылочку фонкарраля или вальдепеньяса[478]; это, правда, отнюдь не значит, что я не ценю богатейшие виноградники Испании, начиная от бискайского Чаколи и кончая каталонским Матаро[479]; только не надо думать, что я когда-нибудь сплю днем без особых на то причин.
— Святой отец! — ответила донья Клара, — неужели, по-вашему, в том, что моя дочь вдруг исчезла, а теперь спит непробудным сном, не замешана потусторонняя сила?
— Дочь моя, — ответил священник, нахмурив брови, — велите принести мне сюда вина, чтобы утолить невыносимую жажду, в которую повергла меня тревога за вашу семью, а потом оставьте меня на несколько часов в покое, и я поразмыслю о том, что нам лучше предпринять; когда я проснусь, я выскажу вам свое мнение по этому поводу.
— Святой отец, вы уже все за меня рассудите сами.
— Не худо было бы, дочь моя, если бы к вину мне подали несколько кусочков ветчины или какой-нибудь колбасы поострее; может быть, это бы немного умерило пагубное действие отвратительного напитка, который я, вообще-то говоря, никогда не употребляю, разве только в исключительных случаях, вроде сегодняшнего.