— Мне не разрешается ничего продавать, — крикнул он, — вы стучите понапрасну. — Он заметил портфель и спросил:
— Вы от профсоюза?
Холдейн сунул руку во внутренний карман и прижал что?то к стеклу витрины — карточку в целлофане, похожую на сезонный билет. Несколько секунд зеленщик глядел на нее, потом медленно повернул ключ.
— Я хотел бы переговорить с вами конфиденциально, — сказал Холдейн, заходя внутрь.
— Никогда таких не видел, — беспокойно заметил зеленщик. — По?моему, у нас все в порядке.
— Да, все в порядке. Несколько вопросов, связанных с государственной безопасностью. Нас интересует некто Лейзер, поляк. Как я понимаю, он когда?то давно здесь работал.
— Мне придется позвонить папе, — сказал зеленщик. — Я тогда был совсем маленький.
— Понятно, — сказал Холдейн таким тоном, будто он терпеть не мог все молодое.
* * *
Была почти полночь, когда Эйвери позвонил Леклерку. Тот сразу взял трубку. Эйвери представил его себе сидящим на железной койке, с отброшенным одеялом ВВС, с маленьким настороженным лицом, ожидающим новостей.
— Это Джон, — осторожно сказал он.
— Да, да, я знаю, кто вы. — Его рассердило, что Эйвери назвал свое имя.
— Мне кажется, сделка не состоялась. Они не заинтересованы… ответ отрицательный. Пожалуй, скажите тому, кого я видел, маленькому, толстому… скажите ему, что нам не понадобятся услуги его друга здесь.
— Понятно. Не беспокойтесь. — Голос был совершенно незаинтересованный.
Эйвери не знал, что сказать, просто не знал. Он страстно желал продолжения разговора с Леклерком. Он хотел ему рассказать о презрении Сазерлэнда и о паспорте, который был не в порядке. «Те здесь, те, с кем я веду переговоры, довольно обеспокоены всем делом». Он ждал.
Он хотел назвать его по имени, но не мог. В Департаменте не употребляли слово «мистер»; старшие обращались друг к другу по фамилии, а к младшим по имени. Не было определенного стиля обращения к старшим по званию. Поэтому он сказал:
— Вы еще слушаете? — И Леклерк ответил:
— Конечно. Кто обеспокоен? Что не так?
Эйвери подумал: я мог бы назвать его «Директор», но это небезопасно.
— Наш представитель здесь, тот, кто представляет наши интересы… он узнал о сделке. — сказал он. — Он, кажется, разгадал.
— Вы дали понять, что это очень конфиденциально?
— Да, конечно. — Как вообще рассказать о поведении Сазерлэнда?
— Хорошо. Как раз сейчас нам совсем не нужны затруднения с Форин Офис. — Леклерк продолжал другим тоном:
— Здесь у нас дела идут очень хорошо, Джон, очень хорошо. Когда вы вернетесь?
— Я должен решить вопрос о… возвращении домой нашего друга. Множество формальностей. Это оказалось не так просто, как можно было подумать.
— Когда вы закончите?
— Завтра.
— Я пришлю машину за вами в аэропорт. Много чего произошло за последние несколько часов: много хорошего. Вы нам очень нужны. — Леклерк прибавил, чтобы поддержать его:
— А вы молодец, Джон, настоящий молодец.
— Хорошо.
Он предполагал, что ту ночь будет спать беспробудным сном, но приблизительно через час проснулся, бодрый и настороженный. Взглянул на часы: было десять минут второго. Он встал, подошел к окну и посмотрел на покрытый снегом ландшафт, отмеченный темным контуром дороги, ведущей в аэропорт; ему показалось, что он может различить небольшой подъем, где погиб Тэйлор.
Ему было одиноко и страшно. В голове у него смешивались разные картины: ужасное лицо Тэйлора, которое ему едва не пришлось увидеть, обескровленное, с широко раскрытыми глазами, будто желающее поведать о каком?то важном открытии; голос Леклерка, исполненный уязвимого оптимизма; толстый полицейский, разглядывающий его с завистью, будто он был чем?то, что тот не мог позволить себе купить. Он понял, что он из тех, кто плохо переносит одиночество. Одиночество нагоняло печаль, делало его сентиментальным. Он обнаружил, что в первый раз, с тех пор как уехал утром из дома, он думает о Саре и Энтони. Слезы вдруг потекли из его усталых глаз, когда он вспомнил своего мальчика, очки в стальной оправе — игрушечные оковы; он хотел слышать его голос, видеть Сару и привычную домашнюю обстановку. Может быть, стоило позвонить домой, поговорить с ее матерью, спросить о ней. А что, если она больна? Он перенес достаточно волнений за этот день. Его энергия, страх, изобретательность были исчерпаны. Он пережил кошмар: не стоило рассчитывать, что он может сейчас ей позвонить. Он снова лег в постель.
Как он ни пытался, заснуть так и не смог. Веки были горячими и тяжелыми, тело сковала глубокая усталость, но все равно заснуть он не мог. От поднявшегося ветра дребезжали двойные рамы в окне; ему было то слишком жарко, то слишком холодно. Только ему удалось задремать, как он был разбужен плачем, звук мог идти из соседнего номера, мог быть плачем Энтони, или — поскольку он не слышал отчетливо «и. не был уверен спросонья, какого рода этот звук, — он мог быть металлическим всхлипыванием заводной куклы.
И один раз, незадолго до рассвета, он услышал за дверью скрип половицы, будто кто?то в коридоре сделал шаг, один?единственный, не воображаемый, а настоящий, и он лежал в холодном ужасе, ожидая, что вот?вот повернется дверная ручка или властно постучат люди инспектора Пеерсена. Он напрягал слух и готов был поклясться, что слышал едва уловимый шорох одежды, осторожный вдох, потом наступила тишина. Хотя он долго минуту за минутой вслушивался, ничего больше так и не услышал.