Непонятно, почему Харти до сих пор не пришел. Ему же предстоит посмотреть, как меня объявят преступником. Посетители и другие лавочные дела задержать обвинителя не могли: Карин робко сидит на скамье, отведенной для свидетелей и зевак, стало быть, торговли сегодня нет. Интересно, зачем купчиха пришла на суд, да еще старательно отводит глаза, когда я стараюсь поймать ее взгляд? При этом поразительно тонко и точно чувствует мгновения, уделяемые мной ее лицу, потому что всякий раз густо краснеет. Наверное, я чего-то не знаю. Но хочу ли знать? Вряд ли.
— Если заявитель опоздает еще на четверть часа, рассмотрение обвинения будет отменено.
О, хорошая новость! Значит, задержись Харти еще чуточку, я буду совершенно свободен и смогу без зазрения совести отправиться сводить счеты со скупщиком. Ай, как чудесно! Неужели мне повезет? Осталось совсем немножко, совсем…
Стражник миновал сливовый лабиринт, торопливым шагом подошел к судье, склонился и еле слышно о чем-то доложил. Фаири поднял брови недоуменным домиком, переплел пальцы сложенных на животе рук, пожевал губами, потом почему-то с подозрением посмотрел в мою сторону.
— Пускать, господин? — уже нормальным голосом осведомился стражник.
— Отчего же не пустить, если и сам просится… Пусть идет сюда.
Рука в латной перчатке взлетела вверх, видимо, делая знак кому-то по другую сторону двора. Не знаю, как можно было хоть что-то рассмотреть в чехарде древесных стволов, но прошло менее минуты, и перед судейским столом предстал…
Нет, лучше рассказывать с самого начала.
Человек шел, пошатываясь, но не так, словно у него кружилась голова. Казалось, он просто не может идти иначе, что какая-то неизвестная причина нарушила равновесие тела, и чтобы оставаться на ногах, требуется непременно наклонять торс из стороны в сторону.
Шаги выглядели уверенными, но перед каждым из них он будто брал время на размышление. Для чего? Наверное, для того, чтобы вспоминать, как нужно поднимать ногу и ставить обратно на землю, потому что направление движения выдерживалось четко, без малейшего намека на попытку увильнуть.
Вопреки приличиям, требующим в присутственном месте полного одеяния, он был по пояс обнажен, предоставляя всем вокруг возможность оценить неприглядную худобу. Но целью того, кто, без сомнения, вынудил Харти нарушить правила и явиться на суд полуголым, было не выставление напоказ бледного тела, а нечто другое. Нечто, немедленно вызвавшее легкую тошноту у всех, кто рассмотрел странное сооружение на груди пришедшего.
Руки Харти были завязаны спереди узлом. Самым обыкновенным узлом, каким вяжут пояса. И мигом приходящее на ум сравнение заставляло сделать страшный, но очевидный вывод: если человеческая плоть приобрела гибкость и податливость шнура, значит, она лишилась того, что придает ей твердость. Остова. Проще говоря, костей. Но ни единого пореза на руках не наблюдалось, стало быть, кости остались внутри, при этом превратившись… В мелкое крошево.
Карин глубоко вздохнула и попыталась упасть в обморок, но наткнулась спиной на ствол сливы и передумала. Дознаватель с интересом углубился взглядом в изучение искалеченных рук, а судья — единственный, кто не мог увильнуть от общения с прибывшим заявителем — немного растерянно почесал правую бровь и приступил к исполнению церемонии заседания:
— Извольте представиться!
Опухшие губы дрогнули, лишая лицо оцепенения:
— Харти… Из рода Оттом.
Дознаватель с интересом углубился взглядом в изучение искалеченных рук, а судья — единственный, кто не мог увильнуть от общения с прибывшим заявителем — немного растерянно почесал правую бровь и приступил к исполнению церемонии заседания:
— Извольте представиться!
Опухшие губы дрогнули, лишая лицо оцепенения:
— Харти… Из рода Оттом.
— Для чего вы явились в суд?
— Заявить.
— Вы обвинили присутствующего здесь Маллета из рода Нивьери в краже. Вы подтверждаете свое заявление?
Дурацкий разговор, никто не спорит. Но заявитель обязан еще раз повторить все свои слова. Это преступления против короны или Анклава не нуждаются в подтверждениях, а для мелких неурядиц скидок не делают, чтобы всегда иметь возможность сказать: закон исполняется с благоговением и прилежанием.
— Я хочу… сделать новое.
Судья приглашающе кивнул:
— Извольте. О чем еще вы хотите заявить?
— Маллет не крал ту фигурку.
— Почему вы в этом уверены?
— Потому что я сам подложил хрусталь ему в сумку.
Во всем происходящем явственно ощущалась неправильность, которую отстраненное, сделанное с виновато-беспомощной улыбкой признание только подчеркнуло и выпятило. Разумеется, все сидящие за столом понимали: просто так в проступках никто не признается, да и причина неожиданного признания налицо, на самом, можно сказать, виду. Ведь не ради же развлечения руки Харти завязаны узлом?
И мне, и дознавателю, и судье хотелось узнать ответ на главный вопрос: кто? Но церемония настоятельно требовала неукоснительного исполнения, потому Фаири продолжил:
— По какой причине вы так поступили?
— Потому что я ненавижу Маллета.
— Он чем-то оскорбил вас? Причинил вам зло?
— Он нравится женщинам.