— Почему?
— Если он отпустил тебя без залога, значит, поручился перед судьей сам. Своим словом. И чином. Если ты сбежишь или за эти дни натворишь новых бед, дознаватель попрощается со своим местом.
Неужели? Зачем же так рисковать ради неизвестно кого? Или… Ему ведь тоже могло все надоесть, как и мне. Только я трушу что-то менять, а он… Устал бояться сильнее. Но, будь я проклят! Это случилось снова! Доверие. Большое или маленькое, судить не возьмусь, только оно снова лежит в моем кошельке. Верну в целости и сохранности или потрачу? Как поступлю? Не знаю. И никто не подскажет. Даже Тень, осведомленная в…
В весьма интересных вещах.
— А ты хорошо знаком с Городской стражей.
— А ты хорошо знаком с Городской стражей.
Невинно округлившиеся глаза:
— Я?
— У тебя что, есть там знакомцы?
— Да ну, какие знакомцы?! Так, что-то видел, что-то слышал…
Увиливает. Ну и пусть. Мне не нужны чужие тайны. И свои не нужны.
* * *
— Маллет, ты как? Готов? Или еще подождать?
Воздух кузни жарок, но вовсе не сух, потому что неподалеку от наковальни стоит наполненная водой бадья, в которую Ен время от времени добавляет колючее крошево льда. Воздух тяжел и тягуч, как раскаленный кисель, его невозможно вдыхать, только пить, чувствуя, как по сознанию растекается хмель азарта и предвкушения.
Мы все пьяны. Наши лица раскраснелись, и не только от огня, танцующего над углями горнила. Мы сами полны жара. До краев. Еще один вдох, и он прорвет хрупкую преграду плоти и выплеснется наружу, воплотившись… В холодную уверенность клинка.
Я люблю эти минуты. Люблю ритм размеренных движений, то ускоряющийся, то замедляющийся, но никогда не фальшивящий. Люблю капризную податливость стали, принимающей в себя вместе с ударами волю мастера. Люблю колыхания занавесей, исправно докладывающих, попал ли молот именно в ту точку, куда было намечено, и добился ли я исполнения своего намерения.
— Сейчас!
Кожаный фартук несгибаем, как броня, только закрывает не слишком много. Впрочем, я все равно ничего не почувствую, даже если раскаленные зернышки, вырвавшись на свободу, вопьются в мое тело. Не почувствую сейчас. Но ожоги живут своей жизнью и непременно напомнят о себе позже, стало быть, любая предосторожность не будет лишней.
Врученное мне орудие выглядит менее внушительно, чем молот в руках дядюшки Туве, но мне и не нужно плющить железо. Моя задача — указать место и время. Уловить момент. Попасть в пульс. Коснуться, несильно, но ощутимо. Оставить метку и, если следующий за моим удар не окажется достаточно точным, подправить.
Хотя, Тувериг, на моей памяти, пока ни разу не сделал ошибки. Нет, сейчас дядя крепок, сноровист и упорен. Еще с десяток лет таким и останется. А потом… Потом молот из его рук примут сыновья. Они гораздо чаще меня бывают в кузне и многому уже научились, но «веселую вдову» куем мы с дядей. И это не недоверие или пренебрежение. Это просто очередной урок.
— Начали!
Зажатый в клещи железный брусок похож на бутон цветка, густо-алый, с плотно сомкнутыми лепестками. Скоро он наполнится светом, похожим на солнечный, и раскроется. Совсем скоро. И что-то явит миру. Что-то из того, о чем сейчас думает Тувериг, и какие-то из обрывков моих мыслей.
Диннн! Донн! Диннн! До-донн! Удары, одиночные и сдвоенные. Дядя сам выбирает, как действовать. Ему виднее. Он тоже чувствует сталь руками. Почти как я обращаюсь с чарами. Так что, мы оба — волшебники, каждый в своем неповторимом роде…
Брусок постепенно превращается в полосу, с одного края вытягивается больше, с другого меньше, тяжелеет будущая пята, становится все заметнее дуга изгиба.
— Одной водой обойдемся? — голос дяди находит щелочку в трелях звонких ударов.
— Да!
— А не рискованно? Нам же отпускать еще не один раз…
— Выдержит!
Пар над бадьей шипит, но не злобно, а радостно, с остервенением увлеченного игрока. Клинок стынет, и все повторяется снова, снова и снова, пока занавеси не успокаиваются и не смыкаются вокруг стального клыка. Чары впаяны.
Чары впаяны. Теперь можно и отдохнуть, предоставив доводку заказа братцам. Они справятся, я верю. Или хочу верить.
Дядя хлопает меня по плечу, приглашая покинуть душный храм кузни:
— Выйдем, поговорим?
— Пожалуй.
В кухне нас обоих ждет бадья ничуть не меньших размеров, чем подвальная. Мы окунаемся в нее по очереди, смывая с себя пот, перемешанный с гарью и стальной крошкой. Грубоватый холст чистой рубашки неприятно саднит ставшую вдруг чересчур чувствительной кожу, но где-то под ней, глубоко-глубоко, так же обиженно ерзает в колючих объятиях неизбежности сердце.
Дядя набивает трубку и тянется за лучиной:
— С тобой происходит неладное.
— С чего вы взяли?
— Да я не беру. Я вижу.
Это верно. Видит. Потому что знает меня уже много не самых радостных лет.
— Все как обычно.
— Разве?
Он не пытается меня расспрашивать, скорее всего, лишь хочет убедиться в правильности собственных выводов. Не лезет в душу. И за такое отношение я всегда буду благодарен Туверигу.
— Ну… почти. Мне снова не повезло.
Молчание, наполненное размеренным попыхиванием.
— Справишься?
Думаю, тщательно взвешивая все «за» и «против».