Четверка бандитов, вооруженных кто чем, появилась через пару минут. Они подошли ближе, и я смог разглядеть их. Вычленил главаря — рослого молодца, пожалуй, моего ровесника или чуть старше. Крепко сбитое тело, на лице сытость и злоба, низко нависшие надбровные дуги и выпяченная нижняя губа, глаза маленькие, проваленные глубоко внутрь. В руках секира. Видно, где-то нашел или снял с убитого, слишком хороша для простого душегуба. Его подопечные сжимали дубинку, короткое копье с обитой медью рукояткой, и моргенштерн [8]
По телу прошел жар, в глубине сознания появилась яростная радость от предстоящей сшибки — нечто новенькое в мире моих ощущений. Ну, поехали…
Я вылетел из-за кустов, махнул рукой. Нож мелькнул в воздухе и впился в шею ближнего ватажника. Тот захрипел, падая вбок, из рук вылетела дубина.
Второй бандит испуганно замер, не понимая, что происходит, потом неуклюже ткнул копьем. Мой меч скользнул по древку, заставляя копье изменить направление удара. Ватажник пропустил выпад и упал на колени, отрешенно смотря, как из пронзенного живота льется кровь.
Третий, громко матерясь, беспорядочно отмахивался моргенштерном, я захватил его руку, рванул на себя и всадил клинок в спину.
Атаман в схватку не вступал, молча смотрел, играя секирой. Я подошел ближе к нему.
Странное чувство радости, буйного веселья распирало меня, ничего подобного раньше не испытывал, тем более в момент схватки.
Стало легко на душе, напряжение ушло, в теле вновь возникла странная сила. Я сделал несколько шагов, чувствуя, что почти взлетаю.
Атаман забеспокоился, чтобы подбодрить себя, закричав:
— Убью, тварь! Ну, подходи…
А во мне все ликовало и пело, я почувствовал, что губы расплываются в стороны.
Меч стал лишним, спрятал его в ножны и сделал шаг вперед. Атаман топтался на месте, перекидывая секиру с руки на руку. Потом попробовал достать меня боковым ударом, не попал и замахнулся вновь.
Словно выпущенное из катапульты, тело метнулось вперед, секира рыбкой улетела в траву. От страшного удара ногой атаман согнулся пополам, а от второго полетел на землю, ударился спиной о дерево и сполз вниз. Изо рта потекла тонкая струйка крови.
Я подобрал секиру, внимательно осмотрел лезвие. Отлично наточенное, тяжелое, что надо.
Бандит застонал, попытался сесть.
— Ну что, скотина! — Я ударил его в живот. — Кто тебе сказал, скот, что можно безнаказанно убивать людей только потому, что они шли мимо тебя, говнюка, с деньгами в кармане? Сам решил? Ну так получи!
Бандит распластался на земле, изо рта пошла кровь. Я отбил ему внутренности. Два удара секирой — две отрубленные по локоть руки отлетели прочь. Как он завыл, заорал, крик ударил по ушам. Пинком повернув окровавленное тело, докончил начатое, и ступни ног тоже отлетели прочь. Кровь хлестала из обрубков фонтаном, бандит больше не орал, он хрипел, смотря на отрубленные конечности. Сознание, на свою беду, не терял.
Я зашвырнул секиру в кусты, последний раз посмотрел на поверженного врага и пошел прочь.
Каждый из бандитов получил то, что заслужил. А для пацана, когда он очнется и выйдет на опушку, будет небольшой урок на тему: «До чего можно дойти, воруя чужой хлеб». Кто знает, может, такие наглядные примеры лучше всего действуют на малолетних подонков? Во всяком случае, пусть посмотрит на старшего собрата по оружию. Вместе со сломанной рукой это станет хорошим уроком.
Я нисколько не жалел мальчишку, он получил, что заслужил, и не более. Он влез во взрослую жизнь, и с ним обошлись как со взрослым.
Такие детишки на войне не редкость, это уже было и во времена Второй мировой, и во Вьетнаме, и в Афганистане. Пацаны удирали на фронт, желая бить ненавистного врага. Многих отправляли назад, но кто-то оставался и дрался наравне со взрослыми. Их били, пытали, убивали, и сколько бы ни говорили о бесчеловечности таких поступков, но война всегда ведется по своим правилам. Это игра для взрослых, и ребенок, взявший в руки оружие и открывший огонь, вряд ли получит конфетку от тех, в кого стрелял. Когда стоит вопрос — убить лежащего за пулеметом пацана либо проявить гуманность и схлопотать пулю, — на возраст как-то не очень смотрят. Да, можно судить тех, кто воевал с детьми, стрелял в них. Так и делают. «Ах, какие убийцы, звери, нелюди!»
Правда, когда сами ненароком оказываются под дулом автомата, который держит нежный цветок жизни — несовершеннолетний солдат, гуманизм почему-то уступает место животному страху. Срабатывает, как для них самих неудивительно, инстинкт самосохранения. А те, кто скажет, что готовы получить очередь в живот, лишь бы не поранить драгоценное вражеское сокровище, — врут внаглую и не краснеют. Только сильно бледнеют под прицелом и вспоминают своих богов.
Детям на войне не место. Их стараются оттуда вытащить всеми правдами и неправдами, но когда они все же добираются до оружия, благородство и человеческая доброта уступают место стремлению убить врага, и не важно, сколько ему лет. Так было, так есть и неизвестно, наступит ли этому конец…
Когда я пришел на поляну, студенты успели пообедать, искупаться в озере и теперь лежали на расстеленных покрывалах.
Так было, так есть и неизвестно, наступит ли этому конец…
Когда я пришел на поляну, студенты успели пообедать, искупаться в озере и теперь лежали на расстеленных покрывалах. Про охрану забыли, увлекшись разговором. Правда, парни держали оружие под рукой, но доспехи сняли и сложили рядом небольшой кучкой. Их беспечность меня поражала, так же как поражало везение, которое им сопутствовало. Никаких тревог и историй, а тут не успеваешь переводить дух, как новая напасть. Разве это справедливо?..