— Да. Рабыня есть рабыня.
— Я люблю тебя, господин, — прошептала она. Я прислушивался к потрескиванию огня, к шорохам ночного леса.
— Как земная женщина, ты, наверное, еще не привыкла воспринимать себя предметом собственности?
— Да, господин, — улыбнулась блондинка.
— Надо привыкать.
— Да, господин. — В глазах ее блеснули слезы.
— Ты — красивая вещь, которой владеют. Тебя можно покупать и продавать.
— Да, господин.
— И никто, — продолжал я, — не станет обращать внимания на твои желания, мысли и чувства.
— Да, господин.
— Это и означает — быть предметом собственности.
— Понимаю, мой господин. Но почему-то мне кажется, что я не совсем вещь.
— Когда тебя закуют в цепи, — сказал я, — и продадут человеку, от одного вида которого ты придешь в ужас, тебе не будет так казаться.
— Наверное, господин.
— И все-таки почему ты это сказала?
— Потому что я не чувствую себя вещью, — призналась блондинка. — Никогда еще я не была такой свободной, такой живой, такой настоящей, как теперь, когда я рабыня. Только здесь, в этом мире, став ничтожнейшей из рабынь, я поняла, что такое свобода. Я и не знала, что бывает такое счастье, такой восторг…
— По-моему, тебя стоит высечь.
— Пожалуйста, не надо, господин! Смилуйся над своей девочкой!
Я пожал плечами. Поразмыслив, я решил, что не стану бить ее — по крайней мере сейчас.
— Понимаешь, господин, — горячо, взволнованно заговорила она, — я — вещь, я — предмет собственности, я — товар, я — существо, с которым никто не считается; но в душе моей бушует буря, и слово «вещь» никак не согласуется с этим. Когда я была свободной женщиной, я действительно чувствовала себя вещью, неодушевленным предметом, которым можно манипулировать, у которого нет ни чувств, ни страстей. И только теперь, в оковах рабства, я познала истинную свободу!
— Сдаюсь, — улыбнулся я. — Слово «вещь» в самом деле не подходит.
— В каком-то смысле я — вещь, а в каком-то — нет, — уточнила блондинка.
— Верно, — согласился я. — В том, что касается самого сокровенного, ты не вещь.
— Да, господин.
Она стояла передо мной на коленях, привязанная за шею к невольничьему колышку; алый лоскут опоясывал ее бедра, на груди красовались дешевые деревянные бусы — красно-черные и желто-голубые.
— Ты — не вещь, — продолжал я. — Ты — животное.
— Да, — с улыбкой сказала она. — Я — животное.
— Пора связывать тебя на ночь, мое хорошенькое животное.
— Животное просит тебя не связывать его прямо сейчас, господин!
— Ладно. — Я опустился на локоть.
Она по-прежнему стояла передо мной на коленях.
— Ты говорил, что рабыни редко хотят убежать от хозяев.
— Да, это так. Странно, правда?
— Мне это не кажется странным.
— Да, это так. Странно, правда?
— Мне это не кажется странным.
— Вот как?
— Я не собираюсь убегать от тебя.
— Я все равно свяжу тебя на ночь.
— Разумеется, господин.
Блондинка помолчала, затем робко произнесла:
— Господин…
— Да?
— У животных есть потребности…
— Какие потребности?
— Разные…
— Сексуальные?
— Да…
Она низко склонила голову. Губы ее дрожали.
— Посмотри на меня, рабыня, — приказал я. Девушка подняла взгляд. В глазах ее стояли слезы.
— Ты признаешь, что у тебя есть сексуальные потребности? — спросил я. Она всхлипнула:
— Да, господин.
— Ты признаешь это только разумом?
— Нет, господин. Мое признание гораздо глубже…
— Значит, ты действительно испытываешь сексуальные желания?
— Да.
— И хочешь удовлетворять их?
— Да.
— Скажи вслух: «Я испытываю сексуальные желания».
— Я — земная женщина! — вспыхнула она. — Пожалуйста, не принуждай меня произносить такое вслух!
— Говори! — приказал я.
— Я испытываю сексуальные желания.
— А теперь скажи: «Я хочу удовлетворять их».
— Я хочу удовлетворять их.
— И никогда больше не стану этого отрицать.
— Я никогда больше не стану этого отрицать.
— Я всегда буду делать все, чтобы удовлетворить самые глубинные, самые искренние сексуальные желания.
— Я всегда буду делать все, чтобы удовлетворить самые глубинные, самые искренние сексуальные желания, — проговорила она и посмотрела мне в глаза. — Даже если это рабские желания?
— Даже если это рабские желания, — подтвердил я.
— Даже если это рабские желания, — убежденно произнесла девушка.
— Скажи: «Я — рабыня. Я — твоя рабыня, господин».
— Я — рабыня. Я — твоя рабыня, господин, — повторила она, глядя мне в глаза. — Господин, я так счастлива! Я так невероятно счастлива!
Я кивнул, чувствуя, как со скрипом отворяются двери темницы.
Дикарка низко склонила голову.
— Я страдаю… Я молю господина прикоснуться ко мне.
— Смотри на меня, — приказал я. — И говори громче.
Она подняла голову.
— Я страдаю! — произнесла она чуть ли не с вызовом. — Я молю господина прикоснуться ко мне.
Я улыбнулся, а она залилась краской. Рабыня впервые вслух попросила господина о прикосновении.
Маленькая голая узница на холодных каменных ступеньках темницы отчаянно колотила кулачками в железную дверь. И вдруг… дверь поддалась. Малышка всхлипнула и задрожала всем телом. Неужто это чья-то чудовищная шутка? Она сильней толкнула дверь. Узкая, прямая полоска света едва не ослепила ее.
Узкая, прямая полоска света едва не ослепила ее. Она зажмурилась и налегла всем телом; железо лязгнуло по камню — и дверь распахнулась. Рабыня замерла, ослепленная солнечным сиянием. Она не осмеливалась шевельнуться — вдруг появится госпожа Дженис Прентис, нещадно изобьет ее и снова заточит в темницу? Но разве госпожа не знает, что хорошенькая перепуганная обнаженная рабыня — это она сама?
Белокурая дикарка, привязанная к рабскому колышку, c улыбкой смотрела на меня.