— Правильно, господин.
— Тебе нравится?
— Очень, господин.
Я не сводил глаз с ее гладкого, упругого животика.
— А знаешь, почему юбки рабынь не завязывают узлом, а подворачивают?
— Почему, господин?
Я взялся за уголок ткани и рванул ее с такой силой, что девушка, ахнув, дважды обернулась вокруг своей оси. Она вновь стояла передо мной обнаженная, испуганная, беззащитная. Рабыня перед господином.
— Теперь поняла?
— Да, господин.
Я бросил ей лоскут, и она поспешно обмотала его вокруг бедер, не забыв при этом обнажить живот.
— Неплохо, рабыня, — похвалил я.
— Благодарю тебя, господин.
Я погрузил руку в мешок, извлек оттуда пригоршню дешевых цветных бус, выбрал красно-черное ожерелье и протянул ей.
— Господин, — блондинка указала на другие, желто-голубые бусы, — а можно мне носить и эти тоже?
У Тенде и Элис было по две нитки бус, поэтому я не видел причины отказывать белокурой дикарке в ее невинной просьбе. Я дал ей вторые бусы, а остальные бросил обратно в мешок. Черно-красное ожерелье было уже на ней. Вторую нитку она протянула мне.
— Господин, пожалуйста, не мог бы ты надеть это на меня сам?
— С удовольствием, — ответил я.
Яркие цветные бусинки прекрасно смотрелись в ложбинке между грудями.
— Почему ты выбрала эти цвета?
— Голубой и желтый — цвета рабства?
— Правильно, — сказал я.
Крыши павильонов, где рабов выставляют на аукцион, обычно раскрашивают в желто-голубой цвет; из такого же полотна шьются палатки работорговцев. Выставляемых на продажу рабынь часто связывают голубыми и желтыми веревками; ошейники и браслеты нередко покрывают желтой эмалью, а цепи — голубой. В одежде работорговцев эти цвета тоже преобладают; если не весь наряд, то хотя бы рукава и отвороты непременно голубые или желтые.
— Рабыне можно носить такие бусы? — спросила она.
— Они тебе к лицу, — сказал я.
— Значит, я могу оставить их у себя?
— До тех пор, пока я не сочту нужным их отобрать.
Я или любой другой свободный мужчина. — Я взял ее за плечи. — Эти бусы не принадлежат тебе. Тебе просто позволили их поносить.
— Да, господин. Я понимаю. Мне ничего не принадлежит. У меня нет собственности. Я сама — собственность мужчин.
— Верно. — Я развернул ее лицом к себе. — Кажется, ты наконец-то начинаешь чувствовать себя рабыней.
— Да, господин. Этой ночью ты многому научил меня. Впервые в жизни я ощутила свое тело. Наверное, я никогда больше не буду ходить и двигаться как мужчина.
Я сжал ее плечи и сурово посмотрел в глаза:
— Ты — не мужчина. Ты — женщина. Постарайся понять это.
— Да, господин.
— Отныне ты станешь настоящей женщиной. Ты будешь двигаться как женщина, мыслить как женщина, чувствовать как женщина.
— Странно… — прошептала блондинка. — Я рабыня, но никогда в жизни я не ощущала себя настолько свободной.
— Ты вырвалась из темницы условностей и предрассудков. Она вздрогнула.
— Ступай к невольничьему шесту, — велел я. — Сядь на землю, прислонись к шесту, скрести руки за спиной.
— Да, господин, — повиновалась она. Я взял узкий, длинный кожаный ремень и устроился на корточках за спиной у рабыни.
— Сегодня ночью, господин, — продолжала размышлять она, — ты избавил меня от комплексов. Ты сделал это нарочно?
— Может быть.
— Я так благодарна тебе… Я крепко связал ее запястья.
— Я — женщина! Я хочу быть настоящей женщиной!
— Не бойся, ты будешь ею. Горианские мужчины не терпят в рабынях лицемерия и мужеподобия.
— Значит, меня заставят быть настоящей женщиной? — спросила она.
— У тебя нет выбора. Твой удел — быть женственной, беззащитной и уязвимой перед лицом твоего господина.
— Значит, мне придется всецело подчиняться ему и ублажать его?
— Безусловно.
— Может быть, мой господин согласится хоть в чем-то уступить мне?
— Мужчины Гора не признают компромиссов. И никогда не уступают рабыням. Если ты в чем-то не покоришься или не понравишься господину, плеть всегда окажется под рукой.
— Что, если даже под ударами плети я не стану такой, какой он пожелает?
— Тогда тебя скормят слинам, — спокойно объяснил я.
— Да, господин, — вздохнула блондинка.
Я надежно привязал ее к невольничьему шесту и встал.
— Я — привязанная рабыня…
— Да-
— Господин?
— Да?
— Я не все тебе рассказала.
— Что еще?
— Боюсь, ты не поймешь этого, — потупилась она, — потому что ты — мужчина.
— Говори, — приказал я.
— Про то, как я должна была хорошо ублажить своего господина…
— Ну?
— Я хотела ублажить его… — прошептала она.
— Естественно, — пожал я плечами. — Еще как хотела. Иначе бы ты погибла страшной и мучительной смертью.
— Но я хотела этого и по другой причине.
— По какой же?
— Ты не поймешь, господин.
— Но я хотела этого и по другой причине.
— По какой же?
— Ты не поймешь, господин. Мужчине не понять этого…
— Чего?
— Я хотела доставить ему наслаждение, потому что… потому что он был моим господином. — Она посмотрела мне в глаза: — Девушка жаждет ублажать своего господина просто потому, что он — ее господин.
Я молчал.
— Ты можешь понять это?
Я пожал плечами.
— Неужели ты думаешь, что мы были бы такими великолепными рабынями, если бы сами не хотели того?
— Наверное, нет, — сказал я.