Очень просто: он ей не доверял.
Она слегка улыбнулась, чуть сердито, но вместе с тем и с невольным уважением.
Было еще светло, когда они остановились на ночлег. Они встали неподалеку от тракта, на обочине — так, чтобы часовые могли заметить любого бродягу, привлеченного дымом от костра; так диктовала осторожность или, скорее, рутина, поскольку здесь, возле тракта между Бадором и Тромбом, относительно сильному отряду солдат наверняка ничто не угрожало. Связывая порвавшийся ремень колчана, Охотница смотрела, как солдаты ловко управляются с лошадьми, пока другие разжигают огонь (дрова пришлось везти из самого Бадора). Десятник и один из легионеров распаковывали вьюки. Лицо десятника пересекала черная повязка. Вероятно, он потерял нос в бою, наверняка от меча разбойника.
Десятник бросал на девушку частые взгляды, потом оставил вьюки и подошел к камню, на котором она сидела.
— Не узнаешь меня, госпожа?
Она нахмурилась.
— Наверняка из-за этого… — Он коснулся повязки на лице. — Впрочем, никто не помнит простых солдат, а прошло уже немало времени… Я был когда-то в твоем отряде, госпожа. Вместе с Баргом.
Перед ее глазами пронеслись невероятно отчетливые воспоминания: лежащий на земле солдат с пустыми окровавленными глазницами, склонившийся над ним легионер в зеленом мундире… В глазах легионера застыли ужас, жалость и немой упрек. Теперь поверх чудовищной повязки на нее смотрели те самые глаза.
— Тогда мы сами навлекли на себя несчастье, — сказал он.
Это было неправдой. Несчастье навлекла на них она, их командир.
— А теперь, когда я услышал, — продолжал солдат, — что мы идем спасать наших, я сразу же вызвался. Это хорошо… это правильно, госпожа. Я хочу сказать, госпожа, что никто никогда не обвинял тебя в том, что тогда произошло, но теперь — все-таки хорошо, подсотница, что ты ведешь нас против стервятников, а нашим на помощь.
Она едва сдержала горькую усмешку. Никто ее не обвинял… но все-таки хорошо, что она собиралась расплатиться с долгом.
— Я больше не подсотница. И не та девчонка, что повела вас тогда в горы, не имея о них никакого представления.
— Я знаю, госпожа. Слава о тебе идет повсюду…
— Эта слава берется в основном из баек и домыслов, — прервала она его, возможно, чересчур резко.
Слава о тебе идет повсюду…
— Эта слава берется в основном из баек и домыслов, — прервала она его, возможно, чересчур резко. — Меня называют Охотницей. И вся правда кроется именно в этом прозвище, легионер. Не верь, когда услышишь обо мне что-то, не имеющее отношения к этому слову. Охотница! Я истребительница стервятников, и никто больше. Понимаешь?
— Да, госпожа.
Нет, он не понял. Впрочем… Что он должен был понять? Что, собственно, она хотела ему сказать? Она кивнула.
Солдат отошел.
Небольшой костер погасили, как только был готов ужин. Лагерь потонул в темноте, но маленький красный огонек манил взгляд. Солдаты не торопясь пили горячий бульон из деревянных кружек. Кто-то пошел с котелком к часовым. Ночи в горах были очень холодными, к тому же собирался дождь. Именно потому столь большое внимание уделялось горячей пище.
Один из легионеров начал тихо напевать старую солдатскую песню. Ее подхватили другие голоса. Эти люди редко могли себе позволить немногочисленные радости военного бивака. Дальше в горах ни о кострах, ни о пении не будет и речи — это может привлечь врага. Однако на тракте, между двумя самыми сильными гарнизонами Громбеларда, вряд ли повстречается большая банда разбойников.
Когда пение смолкло, во мраке, где-то за спинами сидящих, послышалась новая мелодия. Солдатам, которые только что пели о трудностях жизни в гарнизоне, вдруг вспомнилось нечто другое… Где-то в темноте сидевшая у скалы женщина пела низким, чуть хриплым голосом, и слова ее песни прекрасно к этому голосу подходили — слова об обиде, мести и смерти. Грустная песня горных разбойников, старая, как сам Громбелард, напоминала о суровых законах гор, ради которых вооруженные люди, в мундирах и без мундиров, преодолевали бездорожье, нередко жертвуя жизнью. Кто-то несмело начал подпевать девушке, но тут же замолчал, бросив взгляд на командира: солдатам не следовало петь подобного. Однако другой легионер, более смелый или попросту обладавший меньшим чутьем, запел громче, и вскоре тысячник Арген слышал несколько десятков мужских голосов, подпевавших женскому. Все знали эту песню, все ее понимали и считали, что каждое слово в ней — правда. Возможно, единственная общая правда, которую могли принять все существа, бродившие по дорогам Тяжелых гор.
На третий день они спустились в широкую долину. Путь пролегал между двух больших озер. С тех пор как они покинули тракт, верховые животные стали в равной мере как помощью, так и помехой. Иногда их приходилось вести под уздцы, однако попадались и участки, где можно было ехать. В долине, после того как они спустились на ее дно, мулы пригодились еще раз, но не надолго, поскольку, обогнув меньшее из озер, они наткнулись на крайне сложную местность, усеянную каменными обломками. Они разбили лагерь и после короткого перерыва на еду разделили часть вещей, которые до этого везли во вьюках. Двое остались в долине, с животными. Остальные двинулись дальше пешком, во главе с тысячником.