— Проснись, князь, — мягко проговорил старик. — Я понимаю твои чувства и сам их разделяю. Моя человечность простирается глубже, чем мне самому бы хотелось. И вместе с тем — она чересчур мелка, ибо я тот и исключительно тот, кто я есть, и не могу быть никем и ничем больше. Единственной частью шерерской сущности, раз и навсегда отвергнутой Шернью, стражем законов всего. Никем и ничем больше, понимаешь, князь? Я не обладаю тем, что обычно называют правом выбора, свободой… Я лишь могу и должен стоять на страже сущности, возникшей благодаря мне.
— Прости, господин, — тихо сказал Рамез.
— Это ты меня прости, сын мой, — серьезно ответил тот. — Ты не просил никого о своем существовании и ни за что не отвечаешь. Неважно, сколько добра и зла в мире, неважно, сколько ты сам сотворишь того и другого — всему причиной я… Что с того, что причина эта бессознательна и безвольна? Причина — и все. Сделать так, чтобы что-то возникло, а потом пытаться это что-то оценить, на самом деле было бы верхом наглости.
Странная беседа в тесной комнатке старой башни продолжалась всю ночь.
Странная беседа в тесной комнатке старой башни продолжалась всю ночь. Если бы кто-то посторонний мог ее слышать — наверняка бы ничего не понял. Как князь, так и горбатый музыкант чаще всего пользовались старогромбелардским — языком почти забытым, мертвым уже много веков, вернее, жившим лишь в сфере, связанной с Шернью, природой ее Полос и, наконец, законами всего. Невозможно было свободно разговаривать на этом языке на любую тему, связанную с повседневной жизнью, слишком много необходимых для этого слов давно уже были забыты. Однако Книга всего, касавшаяся связей мира с правящей им силой, все еще писалась посланниками по-старогромбелардски. Никто никогда не отважился выполнить перевод, ибо это уничтожило бы многозначности, скрытые в отдельных фразах, многозначности, проявлявшиеся норой в виде новых законов или даже пророчеств.
Иногда, однако, — а именно тогда, когда затрагивались более обыденные вопросы, — собеседники переходили на армектанский, являвшийся самым развитым, самым совершенным языком Шерера. Но и в этом случае обмен репликами касался вещей совершенно непонятных для кого-либо, кто не знал о древней войне сил, о лежащих в Тяжелых горах остатках Лент Алера и желающем их воскрешения народе, который всю свою историю и накопленные знания воплотил в образе безногого человека, именовавшего себя Последним и Единственным.
— Чего ты хочешь, князь? — нетерпеливо, даже чуть сердито спрашивал старик. — Ты хотел бы, чтобы великие дела вершились гладко и без жертв? Тебе жаль края, которым ты правил? Но мы ведь об этом уже говорили! Ведь мы ведем войну, сражение! Ты хотел бы победы без жертв? Даже самый глупый командир прекрасно понимает, что порой необходимо пожертвовать сотней или двумя солдат, ибо иначе может погибнуть вся многотысячная армия. Среди трех рас, призванных стать на страже законов всего, лишь одна поняла свою миссию и без колебаний пожертвовала собственным существованием, когда это стало необходимо. Маленькое, отвергнутое собратьями по разуму, всеми презираемое и ненавидимое за свою непохожесть на других племя совершило акт самоуничтожения во имя дальнейшего существования Армекта и Дартана. Ни один стервятник никогда не видел ни одного из этих краев! Уже завтра в мире будут существовать лишь два разумных народа. Кто сменит тех, кто только что пожертвовал собственным будущим? Ведь коты отвернулись от Шерни, и не похоже, что они когда-либо намереваются хотя бы взглянуть в ее сторону. Люди? Вот он, человек! Да, ты, князь! Даже ты, понимая, какова ставка в этой борьбе, даже ты лихорадочно ищешь способ и волка накормить, и овец спасти. При такой готовности нести жертвы…
Старик взволнованно замолчал.
— Неужели я и в самом деле столь немногим пожертвовал? — негромко спросил Рамез.
— Личным счастьем, в основном, — безжалостно ответил старик. — Может быть, еще тщеславием… Что ты хочешь купить за этот медяк? Счастье одного, а пусть даже и его жизнь ничего не значат, ваше высочество! Может быть, есть на Просторах такие странные миры, в которых один человек (наверняка какой-то необычный полубог) спасает целые народы, но я, князь, в подобные сказки не верю. Мы живем в настоящем мире, где ради спасения тысяч должны погибнуть сотни, для спасения же миллионов — тысячи. Удобнее всего было бы стоять в стороне и ждать, пока придет один, зато всемогущий спаситель. Лучше всего — виновник всего этого балагана. Посмотри же на меня, князь! Это именно я… Я калека, страдаю уже много тысяч лет, и чего я достиг? Ничего! Я даже умирал пару раз. — Страж законов, охваченный болью, начал издеваться над собственным бессилием. — Меня убивали то тут, то там… Даже в кабацкой драке. Но я не могу отдать собственную жизнь, князь, не могу даже задаром, что уж говорить — за какое-то правое дело! Я могу ее, самое большее, одолжить.
Умирать легко и даже забавно, мой князь, когда ты уверен, что на следующий день воскреснешь… Я бессмертен, увы.
Отверженный рассмеялся, хотя, возможно, ему хотелось плакать.