— Чего ждешь? Хочешь письменного приказа?
Комендант глубоко вздохнул. Был один вопрос, который необходимо было затронуть.
— Ваше высочество, — начал он.
Представитель поднял взгляд. Норвин замолчал, хотя не прозвучало ни единого слова.
— Я все сказал, — после короткой паузы произнес Рамез.
— Ваше высочество, — в отчаянии сказал комендант, невольно отступая на шаг, — я не о том… Собственно… схватили человека, который требовал допроса. Он утверждает, что он мудрец-посланник. Он знает, кто похитил…
Рамез ударил ладонью о стол и поморщился, схватившись за повязку на голове.
— Чего ждешь? Веди его сюда, немедленно! Шернь, что за…
— Ваше…
— Кем бы он ни был, давай его сюда.
— Человек, который похитил ее высочество, мог скрываться под фальшивой…
— Ради всех сил, тащи его ко мне! — прорычал Рамез. — Пусть превращается во что угодно, на то у меня и солдаты, чтобы следить! Немедленно доставь его сюда, комендант!
Норвин выбежал за дверь.
Некоторое время спустя все недоверчиво передавали друг другу слух, что князь-представитель бросил все и вместе с каким-то человеком с кривой гримасой на лице заперся в своей комнате, полной книг. Их якобы сопровождала безумная женщина, которую ночью обнаружили рядом с князем.
Келью Рамеза лично охранял комендант столичного гарнизона, опираясь на копье, отобранное у какого-то гвардейца.
— Поверь, князь, я никогда еще не бегал по горам столь быстро, как сегодня, — сказал Готах, просмотрев записи Дорлана. — Но оно того стоило.
Представитель смотрел на перепуганную женщину, неподвижно сидевшую среди шкур, покрывавших постель. В глазах ее застыл ужас. Однако князь не в силах был оторвать от нее взгляда.
Он видел лишь одно — прядь седых волос…
— «Отмеченная Лентой»…
— Да, князь.
Двое мужчин молча смотрели на когда-то столь необычную и гордую женщину. Рамез почувствовал, как холод сковывает его сердце. Во имя всех Полос — то же могло случиться и с его женой… Может быть, уже случилось.
Неожиданно, впервые с того мгновения, как пришел в себя, представитель позволил овладеть собой страху, ощущению беспомощности и сомнению. До этого был один лишь гнев. Теперь же ему велено было думать и понимать.
— Я вынужден и хочу довериться тебе, мудрец, — тихо проговорил он. — Вижу, я слишком высокого мнения был о своих познаниях. Законы всего — твое дело. Я лишь играл в мудреца Шерни… Ну да, играл, правду говорила Верена.
Он потер лицо ладонью.
— Смирение…
— Смирение, — эхом повторил Готах. — Я, князь, сегодня получил урок настоящего смирения.
Он медленно приблизился к сидящей.
— Однако не будем терять времени.
Она отшатнулась, когда он протянул руку.
— Охотница, уже в самом деле поздно?
Она опустила взгляд.
— Если бы было поздно, я не пришел бы за другой, — продолжал тихим голосом Готах.
Она никак не реагировала. Он еще раз протянул руку. На этот раз она позволила до себя дотронуться.
— Твои глаза… — негромко говорил он, скорее обращаясь к самому себе, нежели к ней. — Я знаю, ты лишилась их много лет назад, а Великий Дорлан дал тебе другие. Дар того, кто тебя полюбил… Но тот человек не был армектанцем.
Рамез молча смотрел, как посланник осторожно ощупывает голову женщины, берет ее обеими руками и наклоняет к себе, словно исследуя взглядом и на ощупь форму черепа, наклон лба, высоту скул, профиль носа…
— Но ты не чистокровная армектанка, Охотница, — прошептал он. — Похоже, у тебя есть небольшая добавка дартанской крови… О, наверняка… Значит, права была Хель-Крегири. Твоя седина вполне натуральная. Никакой ценности для Бруля ты не представляешь…
Он положил ладонь ей на голову.
— Не было ли такого, что тебе приказали забыть о слишком многом? О том, что ты делала и кто ты такая. Может быть, тебе запретили и говорить?
Он взял ее за подбородок.
— Ваше высочество, — сказал Готах, не отводя взгляда от исхудавшего лица, — дай, пожалуйста, медальон, который ты носишь на шее.
Рамез повиновался, ни о чем не спрашивая. Посланник взялся за конец цепочки и раскачал кулон из чистого золота.
— Смотри сюда. Понимаешь, что я говорю? Смотри сюда…
Он перешел на армектанский. Негромко и размеренно он говорил о Великих равнинах… о приближающихся сумерках… о ночи… о сне… Потом фразы начали утрачивать смысл, слова потеряли всякое значение, лишь рифмуясь в унисон с танцем медальона.
Пронзительный, звериный вопль заставил стоявшего на страже Норвина бросить копье и ворваться в комнату Рамеза. Он на мгновение застыл, остолбенев, потом бросился на помощь. Женщина выла, пытаясь высвободиться из держащих ее рук. Ноги ее были свободны, и сильный пинок остановил коменданта на полпути. Она билась как безумная, изогнувшись дугой, прижимаемая тяжестью двух мужчин. Уже не выла, лишь хрипло стонала.
Уже не выла, лишь хрипло стонала. На лице ее отчетливо рисовались злоба, страх и множество иных, не поддающихся описанию чувств. Освободив на мгновение руку, она ударила посланника в шею. Тот отпустил ее, и тогда Рамез вдруг вспомнил ее имя.
— Каренира, перестань! Каренира!
Женщина судорожно ловила ртом воздух.
— Каренира… — повторил он в третий раз. — Кара… все хорошо… Все хорошо, слышишь? Все… хорошо.