От меня не ускользнуло, что Джованни утаил самое важное: о чем они уговорились. Возможно, он хотел оттеснить меня, выслужиться перед герцогом Эркуле, место мое занять.
— О чем же вы уговорились? — спросил я.
И понял, что Джованни вовсе не так уж захмелел. Он подморгнул мне и, как хозяин, положил руку на плечо:
— Много будешь знать, скоро состаришься, Батиста. Придет срок — узнаешь!
Я скинул его руку со своего плеча. Голытьба! Христарадник! Я ему хлеба дал, а он передо мной нос задирать!
— Ты, братец, помни, — обрезал я его, — что деньги внесены на мое имя. Никто сроду не слыхивал о каком-то там Джованни.
До него наконец дошло.
— Шуток не понимаешь, — сказал он. — А коль не понимаешь, так слушай: в Буалами, говорят, есть подземный ход к реке, она внизу, в овраге. Ход этот потайной, в былые времена им пользовались при вражеских осадах. Саади сказал, что один слуга, очень полюбивший султана (это Саади так говорит, а дело, наверно, не в любви, а в деньгах), им этот ход показал. Но они с султаном не решались, говорит, через тот ход выбираться, потому, говорит, что несколько раз пробовали бежать и каждый раз срывалось. Не было никого, кто бы ожидал их и переправил дальше. И порешили оба эти турка, что без помощи извне им не выбраться. Потому он мне руки и целовал — давно, говорит, дожидаемся, когда кто-нибудь приедет к султану. Саади объяснил, куда этот подземный ход выходит; десятого февраля посреди ночи мы с нашими людьми должны быть там.
— Куда же он выходит? — прижал я его к стене, чтоб не юлил.
— Ну, это уж тебе ни к чему знать. Там ведь я буду, не ты, верно? Если взяла охота поездить, чего ж ты сам не прокатился в Буалами?
Я только вздохнул. Джованни был на двенадцать лет моложе меня, а ростом выше на целую голову. Не годился я ни для драки, ни для похищений султанов в зимнюю пору. «Ладно, — утешал я себя, — у него в руках султан, у меня — денежки. Как-нибудь сторгуемся».
На другое утро я повел своего жеребца — за повод вел, потому что из-за ветра боялся сверзиться, — и двинул в Феррару, размышляя о том, как много потеряют некоторые люди, если на меня по дороге нападут разбойники — настоящие, не такие, как герцог или Джованни. Но обошлось, никто на меня не напал. Я миновал Касис, Чиотту и Ниццу — за три года до того, вспомнилось мне, именно здесь разыгрывались великие торжества по случаю прибытия того турка. Потом расстался с морем и в три дня добрался до Феррары.
В этот раз мне очень долго пришлось дожидаться в прихожей герцога. Ввели меня к нему лишь под вечер, так что беседа шла при свечах. Герцог Эркуле был в толстом халате, отчего казался в ширину таким же огромным, что и в высоту. Как и в прошлый раз, он метался по комнате, точно дикий зверь.
— Ха! Синьор Батиста?! — расхохотался герцог, увидев меня. — Как дела, синьор?
— Осмелюсь доложить, прекрасно. Все готово, ваше высочество. Мы просим у короля Матиаша — сверх тех денег, о которых договорено, — четыре смены лошадей, по три лошади в каждой.
— Почему по три?
— Для обоих турок и для моего человека.
— А зачем четыре смены?
— Мы рассчитали путь от Буалами до Феррары.
— На какой же день?
— На десятое февраля, с вашего позволения. Если я удостоверюсь, что уговоренная сумма уже в банке.
— Знаете ли, синьор Батиста, — заговорил герцог после того, как убедился, что я не вру. — Возникло небольшое затруднение. Король Матиаш отказывается оплачивать столь дорогостоящий побег. Он считает, что дело это не до конца верное, и он прав.
— Получит султана, если заплатит деньги, — ощетинился я. — Никто у него не просит денег вперед.
— Да, я это и сказал Цезарю Валентину. Но остается вопрос о цене.
— Кто торгуется, ваше высочество, — король Матиаш или кто другой? — вскипел я. (Наш брат может и без церемоний: это мы нужны важным господам, а не они нам.) — Уж больно через много рук проходит это дело, больно много примазалось посредников.
— Торговался король Матиаш, синьор, и никто другой, — с ехидством ввернул герцог; любил поизмываться над людьми, вечная ему память. — Кабы только торговался, вы бы ему свечу во здравие поставили. Король Матиаш просто-напросто отказался.
— Что?! — Я не верил своим ушам. — Столько трудов положили, жизнью своей рисковали. Ну, этот, Джованни-то…
— Вот так. Отказался. Он рассчитывал, что все дело обойдется ему тысяч в десять.
— Пускай сам похищает султана за десять тысяч! — а не помнил себя. И вдруг меня словно огнем опалило: — Когда вы узнали об этом, ваше высочество?
— В октябре. В середине октября примерно. Почему вы спрашиваете, синьор?
— Потому что вы могли каким-то образом известить рас, ваше высочество.
— Не догадался. И потом я был уверен, что вы прибудете сами.
Не помню, как я вышел из герцогского дворца. Увидел, что держу в руке небольшой кошелек, и вспомнил, что Эркуле на прощание сказал: «За молчание».
Не за молчание это было, можете мне поверить! Просто герцог предвидел, что мы можем опять ему понадобиться, и не хотел расставаться по-плохому — известно, что наш брат злопамятен.
Чуть не плача шагал я по темным улочкам Феррары. Мне даже стало жалко Джованни, который в мечтах уже видел себя богатым и знатным, которому целовал руку некий Саади; а больше всего разбирала меня жалость к самому себе: я же рассчитывал обзавестись собственными судами, чтобы уплыть из уголовного мира Генуи и Марселя.