Вечерами я перелистывал его бумаги — Неаполь передал нам все имущество Джема (довольно потрепанная одежда, одичавшая от заточения обезьянка, попугай, одна чаша и очень много бумаг). Временами мой взгляд задерживался на каком-нибудь стихе — их переписывал Саади, да будет земля ему пухом! «Оставьте Баязиду корону — мне принадлежит весь мир!» — прочел я.
Помечено 1482 годом. «Джем, повелитель мой, — думал я, — повторил бы ты эти слова к концу своего изгнания?»
Мы приближались к Валлоне, когда нам преградили путь.
Не один корабль и не два — их было более двадцати: венецианские, ватиканские, французские. Зачем, спрашиваете вы? Еще одно из необъяснимых явлений в человеческой истории. Быть может, Европа так долго видела в Джеме залог своего благополучия, талисман против турецкой угрозы, что боялась расстаться с его телом? Я говорю вам саму истину: никто из властителей, приплывших сюда на своих кораблях, не сумел дать нам вразумительного ответа. Им ничего не было нужно от нас, они не требовали платы, не жаждали боя. Они говорили только: «Подождите!» — «Почему? Зачем?» — «Неужели Джем покидает нас навсегда?»
Верьте или не верьте — этот маленький корабельный городок три месяца качался на волнах в ничьих водах. Откуда проистекала наша странная, какая бывает во сне, нерешительность, чувство, что каждый из нас что-то кому-то должен, что он бежит, как вор, за которым гонятся, или суетится, как ограбленный лавочник?
Утром на шестидесяти судах просыпались около тысячи человек. И брались за свои повседневные дела — одни плыли на лодках за водой и пищей, другие стерегли каравеллы. Третьи ничего не делали. Казалось, неведомый морской дух держал нас в плену, пока не получит выкупа.
У христиан, я слышал, есть обычай — минуту помолчать над дорогим покойником. Так вот, мы хранили молчание целых три месяца, это и были похороны султана Джема. Он заслужил их. Умер не человек, а нечто неизмеримо большее: умерла легенда.
Как-то утром к нашему призрачному городку подплыла лодка. Ее прислал правитель Валлоны. Лодка привезла письмо от Баязид-хана: тот грозил снять голову всякому, кто осмелится и далее задерживать Джема!
Этот ветер надул наши паруса. И все остальные шестьдесят кораблей, груженных раскаянием и чувством вины, в один день преодолели расстояние, отделявшее нас от Валлоны. Там нас ждали. Власти отдали султанские почести простому цинковому гробу; правоверные и райя стеклись со всех концов, чтобы присутствовать при этой церемонии.
На следующий день мы двинулись по дороге на Стамбул. Снова среди нас были франки из разных стран — они провожали султана Джема в его столицу. Кто звал их? Что побуждало неграмотных крестьян, христианских священников, обнищавших воинов толпиться вдоль всего нашего пути?
Если бы Саади был жив, он объяснил бы так: Джем был легендой, а легенды обладают огромной притягательной силой! Я истолковывал это иначе, потому что из всех Джемовых страданий изведал самое тяжкое — изгнание. Тысячи людей, тысячи устремлений способствовали тому, чтобы один небольшой его шаг обернулся безвозвратной разлукой с родной землей. Это принесло огромную выгоду одной части мира, она была представлена теперь, при последнем путешествии Джема, сотнями франков. Они словно благодарили султана Джема за то, что он избавил от гибели их удобный, по-новому устроенный мир. Рядом с франками должны были бы по праву шагать правители Баязидовой империи: страдания Джема привели к заключению первого подлинного обоюдовыгодного союза между Турцией и Европой.
Вы спросите, что влекло к гробу Джема простой народ. Трудно сказать… Народ как целое испытывает обыкновенно те чувства, которых не может выразить отдельный человек. Этих людей, сдается мне, влек другой союз, очень древний и прочный, союз между всеми гонимыми в человеческой истории. По их суждению, Джем познал высшую муку — изгнание. Они шли поклониться этой муке. Чтобы своим присутствием успокоить дух Джема, уверить его, что он действительно вернулся к своим.
Несмотря на то что по воле Мехмед-хана прах Османов, начиная с него самого, должен покоиться в Стамбуле, мы похоронили Джема в Бруссе. От Валлоны до Бруссы — через всю империю, которой он мечтал править, — проехал султан Джем; в Бруссе, где он правил восемнадцать весенних дней, и покоится его тело.
От Валлоны до Бруссы — через всю империю, которой он мечтал править, — проехал султан Джем; в Бруссе, где он правил восемнадцать весенних дней, и покоится его тело. Рядом с могилой шехзаде Хасана, брата Мехмед-хана, задушенного по его повелению, дабы не было в государстве раздоров, находится и могила Джема — любимого сына султана Мехмеда. Создавая закон, человек не ведает, кому он нанесет удар.
«Султан Джем, сын Мехмеда Завоевателя» — мерещится мне, что изображенная здесь тугра перерисована с того листа, который Джем подписал незаполненным и куда брат Д’Обюссон вписал приговор о его изгнании. Так что тело Джема придавлено не только мраморной плитой, но и рукой великого магистра.
Очень часто на этой мраморной плите можно увидеть дары — чаще даже, чем на могиле хана Османа. При жизни Джем повсюду был чужеземцем: сербом или неверным — у нас, сарацином или мавром — у христиан. Но после смерти почему-то принадлежит всем. Вероятно потому, что не придумать ничего более общего для всех людей, чем страдание.