«Не захиреет Папство под твоей эгидой!» — решил я. В самом деле, первые же шаги Иннокентия знаменовали решительный поворот в событиях.
— Брату моему Пьеру Д’Обюссону передайте, — дав мне время оправиться, продолжал святой отец, — что еще более высоко оцениваю я его личные заслуги в деле Джема. Когда наш гость въедет в Анкону, Пьер Д’Обюссон будет провозглашен кардиналом — диаконом святой нашей церкви.
Господи помилуй! Я схватился за стул, все поплыло у меня перед глазами. Выходит, пока мы сидели да гадали, цена на Джема возросла неимоверно. Кардинал-диакон! Известно вам, что это значит? Какой поток земных благ польется на Пьера Д’Обюссона, у коего сейчас под началом всего две тысячи обнищавших монахов да один обреченный остров!
«Неисповедимы пути господни!» — повторял я про себя, думая о том, что лопну от нетерпения, покуда увижу, как доставленные мною известия будут восприняты самим Д’Обюссоном.
— Указ готов. — Иннокентий действительно развернул передо мною свиток. — Он вступит в силу в тот день, о котором я сказал. Ныне же, брат Кендал, — любезно обратился он ко мне, — я прошу вас пройти в часовню. Завтра вы принесете присягу вашего Ордена перед святым моим престолом. Сегодня же вы поклянетесь своей жизнью — не следует вмешивать бога и святых великомучеников в земные дела, — что никто, кроме брата Д’Обюссона, не узнает о нашей договоренности.
В часовне было темно. Свеча, которую внес Иннокентий, едва освещала ее.
В часовне было темно. Свеча, которую внес Иннокентий, едва освещала ее. Я опустился на колени перед простым распятием, местом молитвы многих пап, и поклялся. Собственной жизнью. То не была клятва в обычном значении этого слова. Просто мне следовало уразуметь, что моя жизнь зависит от того, сумею ли я держать язык за зубами. Иннокентий, видимо, счел, что мне понадобится для этого известное время, и поэтому милостиво предложил:
— Прочтите и вечернюю свою молитву, брат. Немногие из рядовых слуг нашей церкви преклоняли тут колена.
Брату Каурсену я сказал, что его святейшество уточнял со мной завтрашнюю церемонию. Вице-канцлер промолчал. Я не знал и так и не узнал, был ли он также связан подобной клятвой.
На следующее утро я прочел вашу приветственную речь: вдвоем с Каурсеном мы опустились на колени перед престолом, произнесли слова присяги и получили благословение, а на другой день отправились в обратный путь.
В Остии мы сели на корабль. Перед тем нас нагнал какой-то человек — из неаполитанской депутации, сказал он. И настойчиво просил по пути на Родос зайти в Неаполь. По его словам, это послужит интересам Ордена.
Я должен был решать сам. Каурсен, избегая моего взгляда, отказывал мне в совете. А я не принимал решения до тех пор, пока мы не заплыли в тень, — черное облако дыма над Везувием окутало и наш корабль. Я подозревал, что на борту имеется хотя бы один подкупленный папой моряк. А может, и больше. Как истолкуют они мой заход в Неаполь? Впрочем, я ведь поклялся лишь хранить в тайне предложение папы, никто не запрещал мне заходить в тот или иной порт.
Мы повернули к берегу, но я не видел его, ослепнув от тягостных мыслей. Не произвела на меня впечатления ни встреча, которую брат Каурсен назвал королевской, ни дары, подозрительно щедрые, которыми удостоил нас король Ферран. Я с нетерпением ожидал аудиенции у его величества.
Не стану докучать вам подробными описаниями — наш разговор почти полностью повторял тот, другой, в Риме, отличаясь очень немногим: король Ферран подчеркивал, что имеет права на Джема, ибо неаполитанские владения, и главным образом Сицилия, подвергаются особой опасности со стороны турок. Король сверх всякой меры осыпал нас обещаниями — судил земли, деньги, войска для защиты Родоса. Но он не мог пообещать кардинальского сана братьям Д’Обюссонам и, следовательно, не мог не проиграть. Я даже испытывал неловкость, глядя, как на наш корабль грузят неаполитанские дары — то был чистый убыток для короля Феррана. «За глупость надо расплачиваться», — успокаивал я себя. А Ферран и в самом деле был не слишком умен, если не догадался, что не его одного осенила эта догадка, если не понял, что Джем стоит гораздо больше, чем в состоянии заплатить какой-либо один король.
Последнее суждение было высказано братом Д’Обюссоном после моего возвращения, когда он сообщил, что султан Каитбай предложил Ордену за Джема сто двадцать тысяч дукатов. Часть из них, двадцать тысяч, была уже внесена в нашу казну. Их переслала через своих людей вдова покойного Завоевателя, мать Джема; она поспешила отдать нам все, что имела (вряд ли изгнанная султанша обладала большим богатством), надеясь предупредить наши вероятные колебания и связать нас.
Все, что мы до той поры получили за Джема — а сумма была немалая, вы, наверно, уже подсчитали, — не обеспокоило меня так, как эти несчастные двадцать тысяч золотых. Существует все же на свете такое, через что трудно перешагнуть. Мать узника, например…
— Бог мне свидетель! — сказал Д’Обюссон, словно заглянув в мою душу. — Ее деньги я, придет срок, возвращу.
Так оно и произошло, можете удостовериться. То были единственные из полученных за Джема деньги, которые мы возвратили. Не по своей воле — признаюсь. Д’Обюссон был принужден к тому.