Я отдаю себе отчет — поскольку я не курю гашиша, я вообще во многом отдаю себе отчет, — что мой господин вызывает теперь во мне скорее ожесточение, чем жалость. В последнее время во мне просыпается нечто забытое: самолюбие. Общее наше с Джемом дело проиграно, угасла и любовь моя к Джему — нет больше этих двух целей моей жизни, и я понемножку зверею. Как всякий зверь, я теперь отстаиваю свое звериное право на свободу и наслаждение — только для меня одного. Я уже нищ духом — вполне это сознаю и не испытываю никаких угрызений совести: то не моя вина. Поющий, возвышенный поэт вольно шагал улицами мира, но налетели невесть откуда грабители, кляпом заткнули ему рот и обобрали до нитки. «Держите вора! — хочу я возопить. — Держите того, кто отнял у меня иллюзию, что я человек, а не животное!»
Итак, я чувствую, как меня охватывает звериная жажда борьбы. Она завладевает мной в часы праздности — слишком много у меня праздных часов. Она напоминает мне о том, что эти часы могли бы быть наполнены действием, наслаждениями, успехами. В случае, если…
Да, пора отбросить последний фиговый листок — чувство долга к утопающему. Джем тонет, с каждым днем все глубже. Я знаю, что мое присутствие не задерживает этого погружения на дно, — никто никому не в силах помочь в том мире, в котором мы живем. Перешагни еще через одну ложь — долг сострадания, — и ты пойдешь дальше под звездами нагим, свободным и одиноким. Свободным! А ведь меня и впрямь не стерегут. Эти мерзавцы (по выражению Джема) считают, будто меня держит крепкая узда — сознание, что я кому-то нужен, — и не боятся, что я убегу.
Свободным! А ведь меня и впрямь не стерегут. Эти мерзавцы (по выражению Джема) считают, будто меня держит крепкая узда — сознание, что я кому-то нужен, — и не боятся, что я убегу. Меня не стерегут… Да и зачем меня стеречь? Ведь Саади не сын султана — он никогда не обладал преимуществами рожденного владетеля. Зачем же ему тогда влачить на себе проклятье, тяготеющее над каждым рожденным владетелем?
Да, верно, я влачу его из сострадания. Я был связан крепкими узами с человеком, с которым у нас были некогда одинаковые мысли, одинаковые вкусы и желания. Но этого человека уже не существует. Должен ли я служить воспоминанию?
18. VII. 1488
Судя по всему, должен. Известия скверные. Убеги я при мертвящем однообразии наших дней, меня бы не осудили: ведь безразлично, кто останется при Джеме — я или любой другой.
Но в последнее время стражи засыпали меня новостями, даже сам командор призывал меня к себе. «Саади, — сказал он мне, — при теперешнем состоянии принца я рассчитываю на вас. Будьте готовы ко всему, Саади!»
Насколько я знаю, так подготавливают родных умирающего к близкому концу. И все же я потребовал ясности:
— Что вы имеете в виду, ваше преосвященство?
— Как мы уже известили вас, Папство надеялось завладеть наконец султаном Джемом. Еще две недели назад эти надежды казались осуществимыми. Но в начале месяца король принял посла Баязида, напомнившего Совету, что его повелитель будет соблюдать договор относительно Джема лишь в том случае, если Джем не покинет пределов Франции. В противном случае Баязид заключит мир с Каитбаем и объявит всему христианскому миру войну.
— Старая песенка, ваше преосвященство! — постарался я умалить значение этой вести.
— Не совсем, — возразил он. — Баязид-хан предложил королю помощь против любого его неприятеля при единственном условии — чтобы Джем никогда не покидал пределов Франции. А Карл VIII уже много лет ищет могущественного союзника, чтобы вернуть себе свое законное наследство — Неаполь. Как по-вашему, чем обернется союз между Францией и Турцией, если мы не воспрепятствуем ему, изъяв Джема для Рима?
— Не вижу, чем это изменит наше положение, монсеньор. Мы и так находимся во Франции, не правда ли? И так я непрерывно слышу, что наше место в Риме.
Бланшфор остался неудовлетворен исходом беседы. В сущности, чего ожидал он? Неужели он рассчитывал с моей помощью пробудить у моего господина уснувшие надежды?
— Джем, — заговорил я за ужином, — похоже, что нам предстоит новое путешествие.
— Гм, — прозвучал неизменный ответ.
— Нас перевозят в Рим. — Я нарочно преувеличил полученные известия, чтобы понять, в силах ли я вызвать в Джеме проявление каких-либо чувств.
— Пусть перевозят хоть к чертовой матери! Рано или поздно Баязид расколошматит их. Во славу Завоевателя.
(Каковы выражения, а?)
Глаза его — один наполовину прикрыт — переползают с жареного окорока к чаше с вином и обратно, вдруг взгляд свирепеет — оказывается, в зубах застрял какой-то хрящ; с нетерпеливым рычанием (как часто издает теперь Джем подобные звуки!) нетерпеливыми пальцами швыряет он хрящ в камин, потом вытирает их о халат — скользкие, они не так крепко держат кость; Джем громко чавкает, опрокидывает в глотку полную чашу вина и вытирает рукавом рот. Протягивает руку — бесцельно, он и сам не знает, чего хочет, но эти руки умеют теперь лишь тянуться и хватать; хватают ломоть хлеба и крошат его; неряшливо вытирают ладони о скатерть. Джем щелкает пальцами — одна из его новых нестерпимых привычек. Это означает: даже если б и хотел, не в состоянии больше проглотить ни куска. Он сидит еще немного, оглядывая стол как бы с сожалением, ибо окончилась единственная его работа.