Вы, должно быть, находите странным, что в ту короткую передышку между важнейшими событиями Джем предавался созерцанию, нисколько не связанному с мировой историей; что я находился во власти чувств, волнующих каждого смертного. Уверяю вас, на этих сколоченных вместе и обшитых тесом бревнах — большой триреме казны — текла некая отторгнутая от времени жизнь. И совершенно созвучно с этой жизнью в одно прекрасное утро к нашему кораблю приблизился Вильфранш, нереальный, как сновидение.
Маленькой поэмой — вот чем был Вильфранш, пристанище корсаров, не подчиненное ни одному королю или князю. По отвесному его склону (вершины гор, точно островки, плыли над прибрежным туманом) лепились сотни домиков, обнесенных каменными оградами. Залив глубоко вдавался в сушу; мне казалось, мы плывем уже целый час, а по обе стороны от нас все выше вырастали ограждающие пристань длинные молы.
Но тут действительность напомнила о себе: в красивом, как поэма, Вильфранше свирепствовала чума. Наш корабль отпрянул, точно в отвращении, от прибрежной улицы — безлюдной, заброшенной и грязной.
Тогда брат Бланшфор (нет нужды описывать его, он ничем не отличался от обычного монаха) поспешил уверить меня, что все идет благополучно: Ницца, по его словам, куда предпочтительней. Ницца, сказал он, славится красивыми женщинами и восхитительными садами, в Ницце непревзойденные вина. О том, не ожидает ли нас чума и в Ницце, брат Бланшфор счел за лучшее умолчать.
Насколько я помню, час пути отделяет Вильфранш от Ниццы. Но сколь несхожи они между собой! Если у Вильфранша море точно колодезное дно, берег Ниццы плоский, широко раскинувшийся и песчаный. Горы не сдавливают Ниццу, они точно спина ее, мягкая и теплая. Райским заливом называют этот край, и это вполне справедливо, такие же краски, вероятно, в Эдеме: дремлющее серебристое море и нежно-золотистый песок, зелень всех оттенков — от блеклых до сверкающе-ярких.
Готовясь сойти на берег, Джем приказал одеть его со всей пышностью. Я предоставил его заботам слуг, а сам поднялся на палубу и смотрел, как мы неторопливо входили в гавань. Нас ожидали: вероятно, брат Бланшфор позаботился выслать вперед гонцов.
Я уже различал в толпе отдельные лица. Больше всего было горожан — мужчин (и женщин!) в красивых одеждах, с непокрытыми головами, громкоголосых. Их возгласы долетали до нас — то были приветствия, тут нам были рады.
Внезапно мой взгляд был привлечен группой людей, одетых иначе, чем все. Они выделялись в толпе островком роскоши. Я догадался: то была свита герцога. Потом различил и его — он стоял на устланном коврами помосте и все-таки не возвышался над своими вельможами: он был еще мальчуганом.
Тем временем началось оживление и у нас на борту. Джем нетерпеливой походкой вышел из своих покоев: он торопился на самое трепетное из своих свиданий. Джем встал на самом носу корабля. Никогда еще не был он более прекрасен! Не из-за благовоний и пышных одежд — каждая черточка его сияла! Неподвижный как изваяние, он тем не менее был олицетворением порыва. Райский залив не мог бы пожелать себе более страстного возлюбленного.
И в ответ на его страстное чувство залив обратил к нему свой лик. Он сверкал перламутром под пучком перьев на длинных мягких волосах, ниспадавших на плечи герцога Карла Савойского. Было что-то трогательное, жаждущее и робкое в его детских очах. Мальчик наблюдал за тем, как сворачивает паруса и бросает якорь некая восточная сказка, героем которой — загадочным, отмеченным злосчастьем — был Джем.
Мы сошли на берег по устланному цветами трапу. Далеко впереди нас ступал Джем. Когда он приблизился к помосту, я подумал, что он привлечет герцога к себе и заключит в объятия, — так, казалось, влекло их обоих друг к другу.
На берегу мы обменялись приветствиями. Толпа кричала, женщины забрасывали нас цветами, музыка пыталась пересилить шум, и вся эта праздничная суета была очень под стать праздничному берегу.
Оба повелителя сели на коней и при посредстве Франка повели беседу. Я видел, как они смеются одинаковым смехом, как все оживленней беседуют, сопровождая слова жестами, — так бывает, когда люди говорят на разных языках, но желают понять друга сами, не прибегая к услугам толмача. Было нечто удивительно сходное в двух этих высокородных принцах, выросших под разными небесами, — поэте и ребенке. Поскольку один был рожден для того, чтобы создавать сказки, а другой — чтобы внимать им. Так, бок о бок, двинулись они в путь по бескрайней, дивной долине — долине воображения.
Месяцы, проведенные в Ницце, остались для меня… нет, этого не выразить! С суши те края выглядели еще упоительней. Мы жили во дворце герцога — мальчик был племянником короля, особенно почитаемым и богатым. В памяти моей, однако, запечатлелся не дворец, а сад. Купы гранатовых, оливковых, апельсиновых деревьев, высокие пальмы, цветы, раскиданные по мягкому ковру травы. Фонтаны. Тихие поющие ручьи. Высокое небо и густое вино Савойи.
А мы пили и пели. Джем укрывался от воспоминаний о белом, точно череп, Родосе, о братьях-черноризцах и о родном своем брате; Джем весь отдавался сладким мгновениям настоящего; в нем постепенно созревала философия, говорившая, что пет ничего напраснее, чем воспоминания или предвидения, и нет ничего драгоценней сегодняшнего дня. Мусульманскому поэту не сложно было прийти к такому воззрению — почитайте наших поэтов, все они толкуют о том же: «Пред роком бессильны мы, нам принадлежит лишь мгновение».