Я не мог произнести ни слова, так я был растроган. Мои стихи, мастерство, совершенство… Как давно эти понятия укрылись куда-то в самые дальние, потаенные закоулки моего сознания! Неужто это я некогда слагал стихи, неужто я — тот самый Саади, чьи песни звучали над гаванями, базарами и воинскими станами? Я ли это?…
Вильфранш. Мокрая прибрежная улица — ее лизали языки бесчисленных зимних волн. Низкий туман и стужа, в которой стыли несколько одиноких огоньков — окна дома, где слуги короля, папы и Родоса толпились вокруг моего заплывшего жиром повелителя.
Низкий туман и стужа, в которой стыли несколько одиноких огоньков — окна дома, где слуги короля, папы и Родоса толпились вокруг моего заплывшего жиром повелителя. А двое поэтов нелепо стояли среди этого маленького мирка, который не желал их знать и которого они тоже знать не желали, — стояли, дрожа от холода, и обсуждали законы стихосложения.
Да, невозможного не существует — все возможно, а может быть, и разумно. Некий разумный промысел пожелал, чтобы вчера ночью я повстречал Ренье.
— Саади, — продолжал он, — молю вас, постарайтесь понять меня. Бегите отсюда, Саади! Пусть султан Джем стоит не один, а триста миллионов дукатов, он не стоит вашей жертвы, Саади! Спустя столетия после того, как имя его будет забыто, люди еще будут читать ваши стихи; не он, а вы достойны служения. Это султан Джем должен мыть вам ноги и подавать чашу с вином! Он должен почитать себя счастливым, что умеет писать, чтобы записывать стихи, которые вы произносите после возлияний, Саади!
— Я уже семь лет не произносил ни одного стиха, Ренье… — робко сказал я.
— Вот это и есть наитягчайший грех! — Ренье словно произносил приговор. — Кто возместит урон, понесенный человечеством из-за того, что поэт Саади (нечто гораздо более редкостное на земле, чем все султаны, подлинные или мнимые) целых семь лет молчал! Бегите отсюда, Саади! Возвращайтесь домой, туда, где любое дерево, любой камень рождают в вас песню, где эту песню ожидают тысячи ушей. Я заклинаю вас, Саади!
— Я думал об этом, Ренье… Но как я покину Джема? Он беспомощен, вы даже не знаете, как он беспомощен. С каждым днем все больше.
— Вы приносите в жертву нечто не принадлежащее вам, Саади! Вы сосуд для дара божьего, вы не вправе умереть, пока не осушили его до дна. Ваши песни — собственность человечества. Раздайте их владельцам, чтобы смерть ваша была легкой, Саади! Иначе вы будете умирать в жестоких страданиях, подобно тому, как страдает женщина, умирающая с ребенком во чреве.
— Вы верите, что во мне хоть что-то осталось, Ренье? Уже много лет я хвораю, пересаженный на чужую почву…
— О Саади! — с большим чувством воскликнул Ренье.
Пора было возвращаться, мое отсутствие могли заметить. Я попрощался с Ренье, забыв даже спросить, что привело его в Вильфранш, — в такой я был растерянности. Ренье задержал мою руку в своей.
— Саади, — сказал он, — вчера скончался Карл Савойский, маленький Карл, как вы называли его.
— Маленький Карл? — вскричал я. — Как? От чего?… Карл был единственным нашим другом на этой земле!
— Говорят, Карл готовил похищение Джема во время вашего пути в Вильфранш, все уже якобы было готово. Восемьдесят верных рыцарей должны были вчера утром двинуться из Шамбери к побережью, чтобы напасть на вашу стражу под Авиньоном… А сегодня утром Карл не проснулся. Говорят, отравлен…
— Орден или король? — Я тряс Ренье за плечи, словно он присутствовал при сделке между духовными и телесными убийцами чудного белолицего юноши в восторженным взглядом.
— Не все ли равно, Саади! — ответил трубадур. — Кто бы он ни был, он принадлежал к могущественному заговору темных сил. Карл… Осиротели трубадуры Франции, брат мой по песням Саади!
— Я не могу, не хочу больше, Ренье! — стонал я в непроглядной метели. — Слишком много людей погибло уже ради Джема, один достойней другого… Если бы вы знали их так, как знаю я!.. И потом, — я понизил голос, словно выдавал важную тайну, а у тьмы были уши, — много лет назад я находил их жертву осмысленной: сотни голов падало во имя святого дела. Зачем беречь человеческие жизни, когда речь идет о победе государя, какого еще не знал мир, — жреца поэзии и передовой мысли? Теперь же… Ренье, вы ведь не видели Джема теперь?
— Нет, — ответил Ренье.
Зачем беречь человеческие жизни, когда речь идет о победе государя, какого еще не знал мир, — жреца поэзии и передовой мысли? Теперь же… Ренье, вы ведь не видели Джема теперь?
— Нет, — ответил Ренье.
— Пришла моя очередь позавидовать вам. Уезжайте сегодня же ночью, Ренье, ибо завтра Джема, наверно, повезут в Италию, где он предстанет перед всеми три свете дня. Уезжайте, не повидав его, друг! Так вам будет легче. Ради Карла Савойского, ради нас всех, веривших, что мы не страдаем, а служим великому делу.
— Да!.. — только и ответил Ренье. И помолчав, добавил: — Тем больше у вас причин бежать, Саади!
«Благодарю тебя, Ренье! — думал я, глядя, как он исчезает за пологом тьмы. — Благодарю за то, что ты подарил мне право бежать отсюда».
28. III. 1489
Последний месяц меня так закружили события, что не было ни одной свободной минутки. В двух словах: мы вернулись в свет, мы находимся в средоточии всей мировой политики. Живем в Ватикане — сердце Запада, в покоях, предназначенных для коронованных особ. Словно дурной сон остались позади замки Дофине и Оверни, моя каморка, мертвящее безлюдье Бурганефа.