Не одну ночь слышал я рыдания Джема. Он тосковал не по-мужски, а как ребенок или раненый зверь. Не проклинал виновников его разлуки с возлюбленной, точно заранее был убежден в неотвратимости расставания: для Джема то была разлука не с женщиной — его лишили человеческой близости, обобрали до конца.
Странно то, что он не говорил об этом со мной, но каждый вечер, я это чувствовал, он с нетерпением ожидал темноты, спешил покончить с ужином, чтобы окунуться в воспоминания. Это был уже не прежний недуг, мучивший его в Рошшинаре, хотя и он позже напоминало себе рядом приступов, — то было примиренное, сладостное страдание. Я очень боялся, что Джем полюбит это страдание, отдастся ему во власть, — человек кончается в тот миг, когда начинает любить свою боль.
Я пытался отвлечь Джема. Придумывал всевозможные планы бегства, непредвиденные счастливые события. Джем терпеливо выслушивал мои нелепые выдумки. Тихая благодарность — подобная той, какую проявляют безнадежно больные к своей сиделке, — и ничего больше. А по ночам я слышал прерывистое дыхание. Джем плакал.
Бесконечно мучительным было для меня это кроткое страдание. Я вспоминал то время, когда Джем бросался наземь, стенал, сыпал проклятиями и угрозами, противился. Отчего буйство истощает само себя и, остывая, превращается просто в печаль? Печальным человек может оставаться всю жизнь — это не утомляет, с этим свыкаешься. Многое бы я отдал, чтобы найти средство исцелить Джема.
Пришел день, когда он сам нашел его.
— Саади, — сказал он, не глядя на меня, — нет ли у тебя гашиша, Саади?
Гашиш у нас, конечно, был.
Пришел день, когда он сам нашел его.
— Саади, — сказал он, не глядя на меня, — нет ли у тебя гашиша, Саади?
Гашиш у нас, конечно, был. Некогда, в Карамании, многие курили гашиш, пробовал курить и я. Джема нам уговорить не удавалось — он считал, что гашиш вредоносен для мужчины, желающего надолго сохранить свои силы; говорил, что гашиш размягчает человека, расслабляет, разъедает. Некоторые из нас пытались соблазнить его красотой сновидений после гашиша, но Джем отвечал: «Есть ли сновидения прекрасней, чем жизнь, друзья мои? Живите вместо того, чтобы отдаваться снам!»
Он был не совсем прав — сны необходимы каждому. Если Джему гашиш был излишен, то лишь потому, что в ту пору он умел видеть сны наяву. Вот отчего так сжалось у меня сердце, когда он робко вымолвил свою просьбу. Джему уже не удавалось более видеть сны без помощи извне, что-то, вероятно, навсегда было в нем убито.
— Я поищу, друг, — сказал я.
И нашел. Совсем немного, то, что оставалось в вещах наших людей, увезенных в 1484 году. Я узнал мешочек — он принадлежал караману Латифу. «Остатки, останки… — подумалось мне. — Было время, когда и мы, как и все наши сверстники, имели настоящее, имели впереди дни, годы, десятилетия. Теперь же мы, точно призраки, блуждаем меж воспоминаний о Карамании, Ликии, Ницце и засохших букетов от Елены (Джем не позволил выбросить их), мешочка с гашишем Латифа, книг Хайдара…»
Я принес Джему гашиш.
— Знаешь ли ты, как это делается, Саади? — спросил он, по-прежнему отводя глаза.
Я знал. Отсыпал сероватые пылинки, набил трубку, медленно-медленно, словно желая оттянуть время.
— Джем, — нерешительно произнес я, — ты должен сберечь себя, Джем, ты слыхал о том, что такое гашиш… Тебе предстоит борьба, сохрани для нее свои силы!
— Человек сберегает себя для будущих дней, если он может прожить без гашиша день нынешний, Саади! — отвечал он. — А я чувствую, что каждый час, прожитый в трезвом сознании, убивает меня. Рубеж перейден, Саади, у меня не осталось сил…
Есть что-то неотразимое в протянутой, раскрытой ладони. Джем протягивал ко мне ладонь, я сидел возле его постели; Джем молил: «Помогите мне перенести нескончаемые дни жизни! Не лишайте меня сновидений! Позвольте благодаря им вернуться в родную землю, к моей юности, вернуться к самому себе! Умоляю вас!» С какой охотой опустил бы я на его ладонь не гашиш, а собственную свою жизнь. Но это не помогло бы ему. Джему требовалось больше, нежели моя жизнь, нежели сотни жизней, оборвавшихся из-за бунта Джема, — ему требовалось забытье.
— Закуришь, когда остынет пепел! — сказал я. — Тогда действие сильнее.
— Спасибо, Саади! Ты ведь оставишь меня одного? Войдя к нему через несколько часов, я застал его погруженным в грезы. В его задумчивости проскальзывал стыд — как у воина, позволившего себя обезоружить. Затем мешочек Латифа опустел, и я вынужден был просить гашиш у братьев.
— Гашиш? — переспросил меня Антуан Д’Обюссон (Бланшфор был смещен спустя три дня после провала Елены). — Я прикажу доставить, в Марселе его продают на улицах. Мы должны удовлетворять все желания нашего гостя. Все желания, — повторил он.
«Если гашиш вы называете всем!» — мысленно возмутился я, но он словно угадал мои мысли.
— Закончена постройка специальной турецкой бани, — сказал он. — Подарок Ордена вашему господину. Уведомите об этом принца!
— Где? Мы не видели никакого строительства.
— В Бурганефе. Строили ее сарацины, у нас такие бани неизвестны, а его высочество, вероятно, страдает без бани.
— Да, вообразите, мы имеем обыкновение мыться. Возможно, по этой причине в наших краях вши бывают только у дервишей.