Не считайте Джема помешанным, ничего подобного. Он двигался, говорил и рассуждал, как все люди, но его сознание было отгорожено от мира завесой, о которой я уже говорил. Я не приподымал ее, не доказывал Джему, что он грезит. Зачем? Я знал, что только благодаря этому может он уцелеть. Хотя бы телом.
Джем пролежал тогда без чувств долгие дни и ночи, и я опасался за его жизнь. Погруженный в забытье, он десять дней не прикасался к пище. Каждое утро я видел, что он становится все прозрачнее, все худее, черты его лица терялись в зарослях золотистой бороды — мне мерещилось, что она так быстро растет, становится такой густой и жесткой, как у покойников.
Позже забытье сменилось лихорадочным метанием, бредом. Джем говорил прерывисто, то неистово громко, то заговорщицким шепотом; Джем звал Франка — чаще всего Франка, — а также Мехмеда, Хайдара либо же Хусейн-бега; Джем приказывал идти в бой или обращаться в бегство, дерзко препирался с Д’Обюссоном, вел переговоры с Матиашем Корвином. А в иные дни рыдал над трупом Завоевателя или трогательно жаловался матери; Джем клялся маленькому герцогу в вечной дружбе, пел свои стихи о ночах в Карамании и, потешно подыскивая простые слова, разговаривал со своим сыном. Ни разу Джем не вспомнил обо мне, не позвал меня. Словно даже в сновидениях своих чувствовал, что только я один остался рядом и буду рядом всегда, — я стал для Джема частью его самого.
Потянулись страшные для меня дни и ночи. В особенности ночи.
В особенности ночи. Высокая, скудно освещенная свечой сводчатая комната, где за занавесом во мраке крались враги, а пол скрипел, источенный мышами и древесными жучками, заполнялась людьми: через нее проходили все те, кого Джем называл во сне. Легкой поступью входили наши поэты — толпа юных, расточительно-веселых, сияющих красотой юношей, оставленных нами в Конье; проходили караманы с Касим-бегом во главе, суровые и верные, с пятнами крови на холщовых рубахах, — их мы оставили в Сирин, Ликии и Киликии; появлялся маленький герцог, порой верхом, ночные тени делали его старше. Где-то он теперь, маленький герцог? И почти каждую ночь являлся Д’Обюссон — он не проходил, не входил — он просто был тут, вместе с притаившейся в углах тьмой и дыханием ветра…
Удивительно, как я не лишился рассудка, запертый наедине с больным, мечущимся в жестоком бреду, оставленный с глазу на глаз со всем тем, от чего Джем спасительно укрылся в болезни. Вероятно, меня уберегли заботы — я заботился о Джеме тщетно и нелепо, но как утопающий за соломинку цеплялся за ту цель, какую сам поставил себе.
Я не вел счета дням, но однажды под вечер — Джем долго спал спокойным сном, без припадков, я тоже задремал, тихие часы были для меня редкостью, — вдруг услышал:
— Саади, день сейчас или ночь?
Джем произнес это голосом, не оставлявшим сомнений: он возвращался к жизни. Я наклонился над ним, над лицом его, ставшим почти неузнаваемым. Джем тоже изучал себя: провел исхудалой, очень бледной рукой от лба к вискам и оттуда — к подбородку.
— Я оброс, точно дервиш, Саади, — сказал он. — Долго ли я хворал?
Я прижал его к себе, мне не хотелось, чтобы он видел мои слезы. Он исхудал и в то же время был удивительно тяжел. Мне казалось, что море кинуло ко мне в объятия утопленника, которого я долго искал.
— Джем, — сказал я, — мы преодолели и это, Джем…
Однако это не означало, что нам не предстояло новых испытаний. Неделей позже братья уведомили нас, что мы уезжаем. Мы уже не спрашивали о причине, ответ был бы прежний: «Того требует безопасность вашего высочества». Лишь позже узнали мы, что этот переезд был связан с кончиной Людовика и теми опасениями, которые внушал Ордену Карл Савойский.
Когда мы вышли из ворот Рюмилли и к нам подвели коней, я насторожился. Да, предстоящее путешествие не походило на прежние. Не было яркой свиты в расшитых золотом одеждах; Джем поедет не среди своей стражи, под ее возгласы, под игру музыкантов. Несколько месяцев назад эти процессии собирали дворянство всей Савойи — каждый шаг Джема тогда вызывал к жизни песий и стихи.
А в то осеннее утро из Рюмилли двинулся печальный кортеж. Двое чужеземцев в ярких одеяниях молча сели на колей. Выглядели они так, словно оба лишь недавно оправились от тяжкого недуга, болезненно морщились от солнечного света и неуверенно сидели в седле. А вокpуг них — спереди, сзади, сбоку — черные братья. За весь трехдневный путь Джем не проронил ни слова. Мы ехали через всю Савойю, и при мысли, что мы покидаем ее, сердце мое сжималось. Я уже стал привыкать к ее белым скалам и низким колючим кустарникам, к ее редким, истерзанным мистралем рощицам, к ее чистому небу. Здесь мы все же были до какой-то степени своими — вдыхали запах Средиземного моря, а противоположный его берег был уже нашим домом… Здешние холмы немного напоминали местность возле Бруссы — то же самое солнце согревало их. Меня мучило, что мы держим путь все время на северо-запад, неумолимо удаляясь от родных краев…
Путешествие длилось три дня. Нигде не встречали нас, нигде не провожали. Очевидно, братья переправляли нас тайно. В конце третьего дня мы подъехали к какому то замку; спустя две-три недели он сменился другим, затем третьим. Я изучил Дофине так, словно мне предстояло составить его карту.