Комнаты для свиты были убраны без всякой роскоши. Несмотря на сознание, что наш союз с Джемом в высшей степени выгоден Ордену, я не мог подавить в себе отвращение к этим варварам-туркам, сарацинам и прочему левантийскому сброду. Не мог забыть, что всего за два года перед тем судьба Родоса висела из-за них на волоске.
Уже совсем рассвело, когда я, уверившись, что день будет погожий, приказал устелить коврами и те улицы, которыми проедет султан Джем. Родос не знал подобной пышности. С балкона Джемовых покоев я созерцал площадь Святого Себастьяна, также всю устланную коврами, словно то была не городская площадь, а огромная залитая светом зала, посреди которой возвышался памятник святому мученику, — не думайте, что мы, слуги господни, равнодушны к земной красоте.
Все братья в парадном облачении уже отправились на пристань. Наши музыканты (на Родосе имелось множество музыкантов, потому что, помимо монахов, тут селились купцы, наемники, авантюристы) нарядились в честь гостя, украсили себя всеми цветами, какие дарило нам южное лето и миниатюрные родосские сады. Одним словом, наши усилия не остались тщетны — остров сверкал и блистал среди необозримой синевы моря.
Лично я не вышел на пристань — мой сан не допускал чрезмерного внимания к светскому властителю. Я остался под шелковым навесом, протянутым перед памятником, вместе с братьями-приорами семи стран. Восьмой был уполномочен встретить Джема и проводить на площадь.
Таким образом, я не был свидетелем того, как Джем ступил на землю Родоса. До моего слуха лишь донеслись возгласы родосцев, громкие, но нестройные и редкие — население острова вместе с детьми насчитывало едва три тысячи душ. Посреди криков грянула музыка — наши музыканты наполняли июльский зной довольно неискусной музыкой. Очевидно, понимали свою задачу просто: производить как можно больше шума.
Я заметил, что толпа пришла в движение: султан Джем — юноша, успевший стать легендой, — приближался к площади. Признаюсь, меня чуть кольнула естественная зависть пятидесятилетнего к двадцатилетнему, естественная досада духовного пастыря при виде светского властителя. Не трудитесь возражать, что в нашу эпоху власть церкви была, по сути, несравненно сильнее, чем любая мирская власть, — мне это известно. По сути — да, но она испытывала ограничения во внешнем своем выражении, во всех этих цветах, конях, лентах и прочей приятной суетности.
Не стану отрицать, что первое мое впечатление от Джема было по меньшей мере неожиданным. Ко мне приближался — медленно, чтобы отвечать на приветствия толпы, — отнюдь не варвар. Светлокожий и светловолосый, какими бывают наши юноши в Нормандии или Эльзасе, — быть может, только чуть ярче и с более выразительным лицом. Да, это всего сильнее поразило меня: у него было лицо человека мыслящего и чувствующего, что противоречило моим представлениям о духовном мире восточных людей.
— Добро пожаловать на землю святого нашего Ордена, ваше высочество! — вот первые мои слова, обращенные к Джему. — Родос счастлив оказать гостеприимство сыну Великого Завоевателя. Пусть отныне навсегда утихнет вражда между доблестным нашим оружием; пусть утро вашей власти станет началом вечного мира между Портой и Орденом!
Гость ответил на своем непонятном языке нечто, прозвучавшее в переводе брата Бруно крайне бледно, — смысл был тот, что счастье-де обоюдно и Джем преисполнен доверия к мудрости и благочестию нашего Ордена.
Мне стало смешно, когда гостя повели в его покои. Я, годившийся ему в отцы, поднялся по лестнице без всякой помощи, а его — цветущего, молодого — двое язычников подталкивали и подпирали так, что едва не сбили с ног.
Позже я узнал: таков у них обычай. Оказавшись в самих покоях, Джем огляделся — без взыскательности, но и без восхищения. Словно бог весть с коих пор привык жить в подобном убранстве.
— Вы позволите мне на несколько часов оставить вас, ваше высочество, — сказал я. — Отдохните с дороги и приготовьтесь к торжественному ужину в вашу честь. Под вечер я пришлю своих приближенных, которые проводят вас ко мне во дворец.
Ужин, приближенные, дворец… Я сознательно подчеркивал перед гостем свое величие, давая понять, что Родос не какая-нибудь Карамания, что наша жизнь выковала иные мерила, иные установления. Джем, казалось, не замечал моих попыток — он слушал меня рассеянно, как человек, которому не терпится остаться наедине с самим собой. Впрочем, я желал того же.
Ибо вторую половину дня 29 июля я провел в трудах и напряжении, каких едва ли стоил султану Джему год его борьбы. В эту половину дня я вел поединок со всеми мировыми силами — от султана Баязида Второго до его святейшества папы.
Вел я эту борьбу из своего кабинета, точнее — из-за своего письменного стола. Я составил с десяток писем. Каждое из них настолько отличалось от остальных, настолько по-иному освещало события и предлагало для их разрешения меры настолько противоположные, что мне казалось, будто я десять раз меняю не только кожу, но и душу, перевоплощаюсь в десять различных владетелей.
Дивлюсь я вам! Отчего вы полагаете, будто только ваш сегодняшний мир раздираем непримиримыми противоречиями? Отчего — вопреки тысячелетнему опыту — человечество в каждый отдельный день склонно считать, будто именно этот день являет собой вершину человеческой истории? Мы также (и как я полагал тогда — справедливо) считали свое время «переломным в истории человечества». Как вам известно, XV век был чреват конфликтами не только в суждениях. Он подготовил Тридцатилетнюю и Столетнюю войны, подготовил инквизицию, революцию во Фландрии и Варфоломеевскою ночь. Что же? Вы станете убеждать меня, что ваша эпоха более значительна?