Была весна 1483 года. Мы только что получили тревожные вести. Осведомители у нас имелись повсюду. (Едва ли вас удивит это признание, ибо в наше время купить человека было просто: кошелек с дукатами, скажем, или обещание хорошего места, если будет на той стороне раскрыт, но все же успеет унести ноги.)
Вести были следующие: во-первых, рыцари увезли Джема из Ниццы и даже Савойи, отправили его в глубь французских земель. И что ни месяц, а иногда чуть не каждую неделю, меняют место его пребывания. Это указывало на то, что они обеспокоены.
Во-вторых, правителями Венецианской республики схвачен в Модене некий Никола Никозийский, везший письмо Джема к его матери в Каир. Венецианцы, чтобы не портить отношений с Каитбаем, гонца отпустили, но список с письма Джема был доставлен нам. Письмо указывало, что у Джема есть от рыцарей секреты, что он сознает нависшую над ним угрозу и ищет путей к спасению, — о многом говорило оно.
В-третьих, в Европе отдельные ученые и писатели обращались к совести христианского мира, призывая к незамедлительным действиям в пользу злосчастного принца. Во Флоренции, Авиньоне и Буде они открыто объявили, что судьба Джема есть знамение божье. В этом не было ничего удивительного: при всем их уме труженики духа никогда не могли уразуметь наипростейшее: сколь ничтожно место, занимаемое ими в делах государственных.
Я хорошо знал своего повелителя, поэтому мне было ясно, отчего он не определил положение Джема еще осенью 1482 года: Баязид-хан выжидал более благоприятных обстоятельств. Он верил, что в ходе событий его излишне ценимый брат упадет в цене. Рассудительный и опытный, Баязид-хан знал, что османы своими победами обязаны не столько оружию, сколько взаимоотношениям мировых держав. Некоторые из них действительно противопоставили себя нашему продвижению в Европу, но зато другие втайне приветствовали это продвижение, потому что оно избавляло их от могущественных соперников. Мы уже достаточно повидали и вполне могли рассчитывать, что Джем — будь он даже пророком или великим полководцем (а он не был ни тем ни другим) — не сумеет сплотить вокруг своего имени христианский Восток с христианским Западом. Впрочем, Баязид-хан выжидал, пока эта истина сверкнет открыто, чтобы не дать возможности магистру Ордена шантажировать нас; выжидал, хотя каждая минута промедления дорого обходилась ему, лишая душевного спокойствия. Однако мой повелитель, ко всем прочим своим достоинствам, был еще и бережлив. Каждый истекший день сберегал ему сколько-то дукатов.
Но затем события вынудили его поспешить, ибо к ним примешалось нечто новое, не поддававшееся подсчету. Примешались настроения крайне ревностных христиан или крайне смелых мыслителей (в наше время была на Западе такая болезнь). Они были способны устроить Джему побег и передать его Каитбаю или Корвину. Мы не должны были этого допустить.
Тем не менее Баязид-хан не проявил излишней суетливости; он медлил и тянул, выбирая то мгновение, когда не будет ни слишком рано, ни слишком поздно. Поэтому мое посольство на Родос было назначено на конец весны 1483 года.
Перед отъездом я должен был выслушать наказы моего повелителя.
Поэтому мое посольство на Родос было назначено на конец весны 1483 года.
Перед отъездом я должен был выслушать наказы моего повелителя. Баязид-хан принял меня в своих личных покоях.
Тут уже до меня описывали внешность султана. Могу лишь добавить, что власть не изменила его. Баязид-хан в отличие от большинства людей, кормящихся властью, не раздобрел, не приобрел величественной осанки. Умеренный в еде, враг возлияний, Баязид-хан по-прежнему оставался худым, как дервиш, перед ним ты не испытывал стеснения — чувствовал себя, как с себе подобным. Если что и смущало меня, когда я говорил с султаном, так это лишь зоркая его осмотрительность. На протяжении всего своего долгого царствования Баязид-хан жил как бы настороже. Он ни на миг не поверил в неоспоримость своей власти, не верил в любовь народа и войска, не верил даже собственному своему разуму — хотя ума у него было на пятерых.
Я объяснял себе эту его подавленность причинами, очевидными и для его современников, и для истории, — Баязид до своего восшествия на престол жил в тени прославленного, блистательнейшего отца, жил на положении нелюбимого сына, ибо Мехмед-хан никогда не таил ни предпочтений своих, ни своего презрения. Мехмед-хан твердил, что, перейдя к Баязиду, его кровь разжидилась и превратилась в воду, и я совершенно убежден, что, если бы смерть не поторопилась, Завоеватель убрал бы первородного сына, чтобы сделать своим преемником Джема. А уж коли был уверен в этом я, сторонний наблюдатель, то Баязид тем более не мог сомневаться, что его ожидает незавидная участь.
Баязида угнетало, что он стал наследником Завоевателя вопреки его воле. Поэтому и отношение его к Джему было двойственным — поверьте мне! С одной стороны, султан яростно ненавидел брата, незаконно избегнувшего смерти и ставшего знаменем наших врагов. Но с другой — Баязид ощущал тайную вину перед Джемом, перед памятью Завоевателя. И навсегда лишился уверенности в себе, как человек, занявший чужое место.