— Отчего же расследование произошло без моего ведома? — прервал его Джем. — Мне надоело, что меня охраняют так, словно я невменяем. Я не участвую в первой заботе каждого человека — в защите собственной жизни. Не вправе ли я усомниться в том, что эта опасность истинная? Я уже пожертвовал вам Франка, кого же еще?
Он выкрикнул, да, выкрикнул это «кого же еще?».
Я не участвую в первой заботе каждого человека — в защите собственной жизни. Не вправе ли я усомниться в том, что эта опасность истинная? Я уже пожертвовал вам Франка, кого же еще?
Он выкрикнул, да, выкрикнул это «кого же еще?». Я видел, что ко всем прежним страхам прибавился новый, самый тягостный: страх перед одиночеством.
— Мы представим вам документы, подтверждающие истинность моих слов, ваше высочество, — без тени смущения ответствовал командор. — Расследование продолжается. Однако не следует ни на мгновение откладывать меры, обеспечивающие вашу безопасность. Не сомневаюсь, что вы представляете себе, какая вас ожидает участь, если замышленное удастся Баязид-хану?
— Каковы же эти меры, хотелось бы знать?
Я чувствовал, что на этот раз Джем не уступит, не поддастся уговорам. Настолько бесстыдно лгали нам братья, что даже легковерный Джем им не поверил. Он шагнул к командору, тот слегка отпрянул, словно ожидая удара, но сохранил всю свою наглость — не могу найти более подходящего слова.
— Брат Д’Обюссон приказывает удалить всю вашу свиту из Рюмилли, ваше высочество, — жестко и решительно произнес командор, — до тех пор, пока мы не обнаружим, кто именно из ваших людей предатель.
Вся кровь отхлынула от щек Джема; он стоял безмолвный, потрясенный, поистине страшный в своем бессильном гневе. Тогда, с Франком, это было еще полбеды; Франк был одним из двадцати пяти, теперь же должны были исчезнуть все двадцать пять разом.
Молчание.
Тогда, с Франком, эти минуты молчания были исполнены невыразимой нежности, теперь же их переполняло отчаяние и ненависть. Игра окончилась — началась неприкрытая битва. Нам оставалось вступить в бой — ничтожно малочисленным, ничтожно слабым против могущественного врага.
— А если я воспротивлюсь этому приказу? — спросил Джем голосом, от которого у меня волосы встали дыбом. («Неужто сегодня придет конец!» — сразил меня ужас, ведь каждый из пас полагает, что гибель где-то далеко.) — Если не соглашусь расстаться со своими приближенными? Что тогда?
Забывшись, Джем схватил командора за шиворот и стал трясти, как котенка. Странно, монахи не вмешивались. Видимо, были предупреждены на сей счет: только в случае, если командор призовет их.
— Прошу, ваше высочество, отпустить меня, — с ледяным хладнокровием произнес командор, глаза его сверкали в одной пяди от глаз Джема. — Я исполняю повеление и исполню его до конца. Брат Д’Обюссон дал слово, что любой ценой сохранит ваше высочество невредимым. Если ваше высочество не согласится, мы удалим свиту и без вашего согласия.
Вот оно как! Я закрыл глаза, чтобы не видеть происходящего. Странно — теперь я ожидал своей смерти и смерти всех наших сподвижников без всякого страха. Да и какая предстояла нам жизнь после только что услышанного! Нас уже не считали людьми: нас принуждали, над нами совершали насилие, не давая себе труда соблюсти хотя бы видимость приличия. Не говорите мне: видимость — это, пустяки, важна суть. Нет! Приличия позволяют тебе обманывать самого себя, а можно ли жить без самообмана?
Так и стоял я с опущенными веками и слышал лишь тяжелое дыхание — воздух с шумом вырывался из сдавленного судорогой горла Джема; то был почти хрип раненого зверя.
В который уж раз защелкивался замок за его спиной, а он успевал забыть об этом, чтобы впасть в новый, с новой силой переживаемый ужас при виде следующей западни.
— Хорошо, — глухо, точно из пропасти, долетело до моих ушей, — очень хорошо!.. Так знайте: я не согласен!
— Искренне сожалею о том, ваше высочество. Но ваша жизнь для меня драгоценней вашего расположения.
Я открыл глаза. Джем уже отпустил командора. Он отступил к отверстию в толстой стене крепости и в него, точно оно было единственным выходом в мир, не крикнул, а заревел:
— Насилие! К оружию, правоверные!
По лицам черных братьев скользнуло некое подобие улыбки.
Джем уже отпустил командора. Он отступил к отверстию в толстой стене крепости и в него, точно оно было единственным выходом в мир, не крикнул, а заревел:
— Насилие! К оружию, правоверные!
По лицам черных братьев скользнуло некое подобие улыбки. Джем забыл об их присутствии. Он весь обратился в слух, ожидая поступи воинов, звона оружия, стука конских копыт — того, что обычно следует за приказом султана.
Тишина.
И пока она нарастала, Джем под ее тяжестью сникал, сжимался, таял. Он отшатнулся от стены, но не упал. Остался стоять, опершись о колонну.
— Возблагодарите нашу предусмотрительность, ваше высочество, — продолжал командор так, словно ничего не произошло. — Мы предвидели, что в своем гневе — бесспорно, следствии прекрасных побуждений, — вы можете вызвать ненужное кровопролитие. А мы дорожим не только вашей жизнью, мы бережем и близких вам людей. Они были незадолго перед тем обезоружены. Имея более точное представление о положении вещей, они не оказали нам сопротивления.