— Попробую, — пришлось мне ответить. Я поняла, что Джем не отстанет, пока не вырвет у меня обещание. На своем веку я видела многих мужчин: каждый считал себя призванным навести в мире порядок, а не умел справиться с наипростейшим — со своим домом, женами или слугами.
Я еще не договорила, а Джем взял обе мои руки и прижал к своей груди. Удивительная способность была у него — даже совершая явную нелепость, Джем тебя покорял, было трудно отказать ему.
Я чувствовала — пока он приказывал приготовить мне карету, пока назначал мне свиту и стражу, — как с каждой минутой все больше сживаюсь с возложенным на меня поручением. Еще недавно я просто высмеяла бы вздорную его затею, а теперь уже обдумывала ее, старалась перевести на трезвый язык рассудка.
— Сельджук-хатун, — сказал Джем, обнимая меня на прощание, — мысленно я буду рядом с тобой! Да приведет тебя аллах к нам с доброй вестью!
Несколько часов ехали мы, но, поглощенная мыслями, я не замечала дороги. Возле Баязидова стана стража остановила нас. Начальник стражи меня узнал — я так долго жила на земле, что все видные люди империи, несколько поколений их, успели меня запомнить. Поэтому меня проводили к Баязиду без промедления.
Лет десять не видела я Баязида. Вернее сказать, не хотела видеть. Он не переменился: по-прежнему кожа да кости, хотя пора было обрасти жирком.
— Да будет благословен час, когда досточтимая Сельджук-хатун перешагнула мой порог! — приветствовал он меня.
— Ты догадываешься, что привело меня к тебе среди ночи, Баязид, — проговорила я. Я нарочно не называла его ханом, так же как и Джема, во все время нашей беседы. Хотела дать им понять, что для меня оба они всего лишь внуки моего покойного брата.
— Нет, Сельджук-хатун, не догадываюсь, — невозмутимо смотрел мне в глаза Баязид.
Ну конечно! Вот за это я и не любила его, просто терпеть не могла. Баязид был до омерзения неуязвим в словах и поступках; невозможно было найти его слабое место. Никогда ничего неуместного, поспешного, необдуманного. И теперь тоже: Баязид врал мне в лицо, принуждал вдаваться в объяснения, пока сам придумывал, как меня провести.
— Между тем догадаться нетрудно. — Мне не удалось сдержать раздражение. — Я прибыла сюда как старейшая в роду, чтобы помешать нашим потемкам совершить преступление.
— Вот как? — Баязид изобразил крайнее удивление. — Ты всегда была кашей живой совестью, Сельджук-хатун, да продлит аллах твои дни. Я безгранично счастлив, что и сегодня ты, не щадя своей старости, взяла на себя столь тяжкий труд.
Я безгранично счастлив, что и сегодня ты, не щадя своей старости, взяла на себя столь тяжкий труд. Но отчего ты пожаловала ко мне?
— То есть как «отчего»? — не нашлась я. Баязид первым же вопросом прижал меня к стене.
— А так. Преступное безрассудство совершил другой, и я всем сердцем молю тебя отклонить его с этого пути. Неужели Джем не принял тебя?
— Я сейчас от него, — без обиняков объявила я. Баязиду удалось привести меня в бешенство. — В чем ты обвиняешь Джема? В том, что он не желает умирать? А почему не умереть тебе? А?
— Потому что того не требует закон, — любезным тоном ответил он. — Я живу и царствую по воле закона. Преступник тот, кто преступает закон, не так ли?
— По какому человеческому закону следует самому предать себя палачу? — закричала я вне себя. — Говорил бы ты так же рассудительно, если бы умереть предстояло тебе? Не стал бы разве противиться? А?
— Нет. — Он не был бы Баязидом, если бы ответил иначе. — Нет, конечно. Если бы моя смерть послужила могуществу империи, я уже давно бы ушел из жизни, Сельджук-хатун.
«Как бы не так!» — подумала я. Баязид лишал дальнейший разговор всякого смысла. Как могла в нашем роду появиться такая гнусь!
— Что бы ты ни говорил, — предприняла я еще одну попытку, — я не могу винить Джема за то, что он хочет жить. Зачем тебе отягощать свою совесть братоубийством? Мехмед-хан оставил вам обширную державу. Каждый из вас, если вы по-братски поделите ее, будет иметь втрое больше земель, чем было у Орхан-хана. Прекратите распрю, пока не поздно, не губите зря города и людей! Ведь вы братья, известно ли тебе, что это значит?
— Известно, — с превеликой печалью произнес Баязид. — Последний мой воин, последний нищий имеет брата. Но в том и заключается тяжкое бремя власти, Сельджук-хатун. Ты слышала поговорку: «Султан родства не знает». Поэтому я лишаюсь самого дорогого, что дано человеку, — родного брата. Не укора заслуживаю я, а сочувствия. С кровоточащим сердцем нанесу я справедливый удар, дабы соблюсти верность…
Дальше, честно говорю, я не слушала. С меня хватило этого квохчущего голоса, этой благостной скорби на физиономии постника. «Какой выродок, боже праведный!» — думала я, и вдруг все мне до того опротивело! Чего ради приняла я на себя эти муки? А?
Я поднялась прежде, чем Баязид договорил. Тогда он наконец умолк и двинулся провожать меня.
— Да будет спокойна живая совесть Османов! — были последние его слова. — Ни ты, Сельджук-хатун, ни я, смиренный слуга аллаха, не властны отменить Священный закон.
Вот и все. Лишь в такой мере вмешалась я, старуха, в распрю между Баязидом и Джемом. Я не могла расхлебать кашу, которую младший брат заварил так торопливо и необдуманно. Не примите мои слова за упрек — Джем стоит вне всяких упреков.