Это произошло в среду, а в пятницу поутру нас разбудил необычный шум. Как вам известно, я спал возле ложа Джема — он не любил ночью оставаться один. Мы оба одновременно вскочили и стали вслушиваться в доносившиеся снаружи возбужденные голоса. Гомонили рыцари-монахи, нашего языка слышно не было. Но вдруг среди незнакомых, омерзительно грубых голосов я различил один знакомый: Франк сыпал проклятиями на всех существующих наречиях.
— Погляди, что там! — приказал Джем побелев.
Полуодетый, я отодвинул щеколду, кто-то толкнул меня, и в комнату ворвались, самое малое, двадцать монахов. Они были похожи на стаю откормленных, остервенелых псов. Трое чуть ли не зубами вцепились в Франка. Сулейман отчаянно вырывался, лицо его исказилось от ярости.
— Приведите толмача! — крикнул один из братьев другому. Франк для них уже перестал быть толмачом.
— Стойте! — крикнул я со смелостью, какой никогда в себе не подозревал. Я впервые произнес слово на их языке, и они, ошеломленные, чуть было не выпустили Сулеймана. — Я буду переводить!
Язык ворочался у меня с трудом, нос словно заложило, чужие звуки смешно щекотали нёбо. «Сулейман, — думал я, — друг Сулейман! Рассчитывал ли ты, что именно в такое мгновение пожнешь плоды твоей усердной помощи? Будь спокоен, друг: я постараюсь быть достойным своего учителя!»
Один из братьев выступил вперед. Он держал в руках серебряный ларчик, в котором Джем хранил свои бумаги еще со времен Карамании и Каира.
— Передай своему господину, — впился в меня колючим взглядом монах, — что сегодня на рассвете мы схватили Сулеймана в ту минуту, когда он выносил его бумаги. Милосердие принца Джема изливалось на подлейшего изменника! Сулейман продался — неизвестно кому, но продался, в том нет сомнений. И мы еще узнаем кому! — свирепо закончил он, кинув на Франка взгляд, который уложил бы носорога.
Все плыло у меня перед глазами, когда я переводил его слова, а Джем побелел так, что я испугался, не лишится ли он чувств. Он упорно отводил свой взгляд от Сулеймана.
«Что с ним? Отчего он так? О аллах, только бы Джем не оскорбил друга низким подозрением в последний его час!» — мысленно восклицал я, ибо порывы Джема часто бывали несообразными.
И тогда я отважился, хоть и не имел уверенности, что среди этих злодеев нет кого-либо, кто бы понимал по-турецки. Однако дело было не только важным, а святым: с признательностью проводить человека, отдающего за тебя свою жизнь.
— Мой султан, — прибавил я от себя, — они врут, как псы. Все подстроено! Они хотят отнять у тебя Сулеймана! Не верь им, Джем! Спаси Франка!
— Молчи, Саади, — резко оборвал меня Сулейман.
Лицо его уже не искажалось яростью. — Они сделают то, что надумали, мы в их руках, не забывай об этом! Не горюй обо мне, мой султан! — обернулся он к Джему, напомнив мне ту минуту, когда он прощался с молоденьким послушником на Родосе. — Побыстрей и без колебаний забудь обо мне, чтобы спасти остальное! Я и так уж давно мертв.
Монахи стояли точно изваяния, высеченные рукой неумелого мастера. «Грязные, потомственные убийцы! — думал я, словно сжигавшая Сулеймана ненависть с его гибелью переселилась в меня. — Тяжко тому богу, коему вы служите: он, верно, тонет в тех нечистотах, что вы выплескиваете перед его алтарем!»
Я отвел взгляд от Джема — на него страшно было смотреть. Герой легенд, он стоял теперь беспомощный перед низкой клеветой. Его разлучали с самым необходимым ему человеком, а он не в силах был даже проститься с ним по-человечески. Ведь нам следовало притвориться, будто мы им верим, иначе… «Они не только перебьют нас всех по одному. — Мысли лихорадочно прыгали у меня в голове. — Они перебьют нас, унизительно ограбив еще до наступления смерти. О милосердный аллах, отчего не оставишь ты нам хотя бы спасительный самообман, отчего не позволишь умереть, сознавая себя людьми?»
Пока длилась эта немая сцена — а длилась она долго, потому что все ее участники находились во власти ужаса или чувства вины, — Джем боролся с собой, барахтаясь так, словно шел ко дну. Я видел, как с помощью сверхусилий он выбирается на поверхность — такие усилия уносят несколько лет жизни. Шагнув вперед, Джем взял у монаха ларчик. Отпер его и перелистал бумаги.
— Они в целости, — глухо произнес он. Это было все, что он мог сделать для Франка.
— Мы помешали ему похитить их, — смешался монах. — Час спустя они бы исчезли в неизвестном направлении. — И бросил Франку, распаляя в себе злобу: — Все равно скажешь!
— Ваши угрозы неуместны! — хмуро прервал его Джем. — Я догадываюсь, кому потребовались мои письма.
То ли испугавшись, что Джем произнесет имя Д’Обюссона и тем испортит их подлую игру, то ли все у них было обдумано заранее, но монах поспешно проговорил:
— Мы не намерены судить и пытать вашего слугу, ваше высочество; это право принадлежит вам. Сулейман попадет под меч нашего правосудия лишь в том случае, если вы не пожелаете вмешиваться.
— И какой приговор дозволено мне вынести? — Голос Джема дрожал. Я боялся, что он не сдержится и все будет погублено.
— О каком дозволении говорит ваше высочество? — Монах пытался изобразить оскорбленную невинность. — Вы имеете право на любой, даже самый снисходительный, приговор. Изгнание, например. Полагаю, что ваше высочество не станет держать подле себя слугу, коварно ему изменившего. Иное решение означало бы помилование, а Орден не допустит милости, коль скоро оскорблен его гость.