— А знаешь ли зачем, мой султан? — продолжал Франк задавать свои бессмысленные вопросы.
— Откуда мне знать! Говори!
— Чтоб ты не видел, как они сбегаются в свое разбойничье логово, не понял, что они совещаются, решают, действуют, вот зачем!
— Ты пьян или теряешь рассудок? — произнес Джем, тряхнув головой. — Какое логово, какие разбойники?
— Большой совет заседал все утро, весь день. Решал твою участь, мой султан!
— Мою участь решать нечего, я уже сам решил ее. Вчера вечером мы условились с великим магистром, что он обратится с письмами в Венгрию и Германию. Через месяц самое большее, едва лишь придет ответ от обоих королей, я отправлюсь в Румелию. Должно быть, магистр сегодня сообщил об этом братьям.
— Нет, мой султан! — настаивал на своем Сулейман. — Ты не отправишься в Румелию. С самого утра и до недавнего часа Большой совет обсуждал, куда ты будешь отослан: в Рим или во Францию. Куда они решат — ибо они еще не решили, — туда ты и поедешь, мой султан.
Страшное молчание воцарилось в опочивальне, его нарушали только выкрики родосских разносчиков, предлагавших свой товар на площади Святого Себастьяна. А мы четверо стояли, будто над свежей могилой.
— Сулейман, — прошептал Джем после молчания, показавшегося мне бесконечным. — Уверен ли ты?
— Для того я и привел тебе свидетеля, мой султан, — Франк тряхнул паренька и что-то сказал ему на своем языке.
Монашек усердно закивал, словно немой. Но весь его вид, устремленные на Сулеймана преданные глаза доказывали, что тот говорит чистую правду.
— Брат Иоаким спрятался в тайнике рядом с залой Совета и все слышал, — заговорил Франк уже немного спокойнее. — Он слушал целых шесть часов, братья надорвали глотки в споре. И еще не сказали последнего слова, мой султан, мы узнаем его завтра.
— Сулейман, у меня на руках письмо Ордена, скрепленные печатью заверения его, — противился печальной вести Джем. — Какой властитель сохранит доверие к Д’Обюссону, если Д’Обюссоп обманет одного из властителей? Нет, даже если ему и достанет коварства, не безумец же он!
— Твои заключения многомудры, мой султан, — ответил Сулейман, — но их опровергает сама жизнь. Орден пошлет тебя туда, куда сочтет для себя выгодным.
— Да ведь это плен! — закричал на него Джем, словно именно Франк посягнул на его свободу. — Корсары не сделали своего гостя пленником, корсары! А ты доказываешь мне, что великий магистр…
— Зачем я стану доказывать тебе, повелитель! — устало прервал его Франк. — Хорошо, не верь мне.
И он выпустил руку монашка. Тот не поклонился, пятясь выскользнул из комнаты, и было слышно, как он опрометью сбежал по лестнице, — точно спасаясь от огня.
— А это кто такой? — Джему очень хотелось, чтобы источник Сулеймановых сведений был сомнителен.
— Какое это имеет значение? — пожал плечами Франк. — Он сам, без моих просьб, пришел ко мне.
— Превеликая смелость, ты не находишь? — с трудом улыбнулся Джем: растерянность еще сковывала его черты. — Не ведет ли этот юный монах весьма опасной игры? Либо же кто-нибудь из недругов Д’Обюссона (у Д’Обюссона тоже есть недруги) подослал его к нам, чтобы восстановить меня против Ордена?
— Жизнь человеческая слишком дорогая ставка для игры, о повелитель! — Сулейман явно имел в виду не монашка, а себя самого. — Просто имя Бруно на Родосе кое-что значит; должно быть, здесь есть люди, думающие так же, как и я, они считают меня очень близким себе, даже не видев меня ни разу в глаза. Благодаря нашему единомыслию… Порой ради единомыслия люди способны на многое.
Никогда прежде не слышал я у Сулеймана такого голоса. Он говорил тихо, с какой-то печальной и нежной гордостью. Но (хотя мне было и не до наблюдений) я заметил: Франк — чужак, ни с кем не сблизившийся, никем не любимый, ничей Франк — наконец-то нашел целебное снадобье для своей исстрадавшейся души. Бруно был вознагражден: его поступок стал примером для двух-трех монахов, ощутивших то же, что побудило непримиримого, незнакомого им, но родного духом брата бежать к нам.
Не следует упрекать Джема за то, что он не заметил происшедшей в Сулеймане перемены, — Джем все еще не пришел в себя. И вдруг:
— Саади, — сказал он мне, — я отправляюсь к великому магистру!
Сулейман рассмеялся. Тоже по-новому — горько, но с оттенком нежности; нежность пропитала его душу, примиряя с миром, который он еще недавно так яростно ненавидел.
— Ты спросишь магистра, не обманываю ли я тебя, повелитель? — без всякой злости сказал он.
— Я спрошу его, для чего Совет сегодня весь день заседал, — смешался Джем, тут же почувствовав всю несостоятельность своей затеи. — В конце концов… вправе я знать, что меня ждет… Не так ли?
— Воля твоя, — пожал плечами Франк. — Но в доказательство тебе придется назвать свидетелей.
— И я назову их! — Страх заставил Джема забыть обо всем и обо всех.
— И я назову их! — Страх заставил Джема забыть обо всем и обо всех.
— Воля твоя! — повторил Сулейман. — Наш долг жертвовать собой ради нашего повелителя. — И непривычно мягко добавил: — Мальчишку жалко!
— Как ты можешь говорить такое! Первой же моей заботой будет заручиться у магистра обещанием, что он пощадит монашка… И что особенного, в сущности, он сообщил? Предположения… Одни слова… — Джем под взглядом Франка приходил во все большее замешательство.