Я словно повторяла затверженный урок, а на лице Джема было написано, что дело решено, что мы, конечно, так и поступим, но не следует слишком рассчитывать на удачу, лучше подумаем о себе и о том, что принадлежит нам в Буалами.
Тут заговорил Саади, до того часа он ни разу от своего имени не обращался ко мне. Я надеялась, что завоевала и его, — Саади был бесподобен как приближенный, истинное эхо Джема. И вдруг Саади проявил независимость:
— Разве Карл не посылает нам знака, мадам? При всех своих прежних попытках он делал это.
Я была обескуражена. Джем никогда не потребовал бы от меня доказательств.
— Есть ли в том необходимость, Саади? — ответила я не без смущения. — Я снеслась с Карлом через целую цепочку людей. Возможно, он опасался улик, измены…
— Я опасаюсь того же, мадам, — сказал Саади, пристально глядя на меня.
Возможно, он опасался улик, измены…
— Я опасаюсь того же, мадам, — сказал Саади, пристально глядя на меня. — После каждого неудавшегося побега наша свобода (если можно так назвать ее) все более и более ограничивается. Прошу вас, заклинаю вас именем моего господина, мадам: если у вас нет полной, абсолютной уверенности в успехе — откажитесь!
Это было наивысшей точкой моих страданий. Я не могла посмотреть в глаза Саади — человеку, осудившему себя на добровольное заточение ради того, чтобы быть возле Джема; мне казалось, что я сейчас закричу во весь голос (будь что будет!): «Не могу больше, не хочу!..» Но молчала перед немым упреком Саади, поняв, что он, наверно, давно знает, кто я и чего добиваюсь в постели его господина; поняв, что Саади не пытался остановить меня прежде лишь затем, чтобы Джем урвал для себя хоть несколько недель счастья. Теперь Саади останавливал меня — ведь наш роман (как выразился Бланшфор) уже закончился.
— Мне жаль вас, мадам, — произнес он совсем тихо.
Я почувствовала, что сейчас разрыдаюсь. Все: и покаяние, к которому меня принуждали вот уже многие годы, и укоры, и проповеди — ничто прежде не трогало меня так. Мной гнушались люди, которые были ничуть не лучше меня. Для этих людей человек с Востока не был человеком: сарацин, мавр, турок или грек, мы одинаково презирали их всех, они были навозом, на котором расцветали наше могущество, торговля, культура, все наше сознание собственного превосходства.
Между тем я за свою жизнь встретила только двух истинных людей — прошу вас записать мои слова, это очень для меня важно! Один полюбил меня, не дознаваясь, кто я, а второй без слова укора простил мне величайшую низость, на какую способна женщина.
В то мгновение мне почудилось, что во мне поднимается неведомая сила, — то же, должно быть, испытывают восставшие рабы, когда идут на верную смерть; так хоть один раз в жизни восстает каждый, кто унижен. Клянусь вам, я была готова открыть им свое падение. «Довольно! — думала я, почти теряя сознание. — Довольно!»
Поверьте, помешал мне сделать это Джем! Он заговорил, а Саади перевел:
— Мой повелитель недоволен, что мы беседуем без него. Он согласен с вами, мадам.
Произнеся это, он поднялся и вышел. Джем проводил его недоуменным взглядом — он ничего не заподозрил.
В ту ночь я пожалела, что боролась с Бланшфором за это последнее свидание.
Мне было невыносимо тяжело. Лежа подле Джема, положив голову ему на плечо и слушая громкие, как колокол, удары его сердца, я думала о том, как было бы хорошо, если бы человек сам мог избрать для себя минуту смерти, — я избрала бы именно эту минуту. После нее для меня уже не существовало ничего больше.
Если бы мы понимали язык друг друга, в ту ночь Джем, вероятно, узнал бы обо мне все до конца. Я и вправду говорила без умолку, мои пальцы скользили по коже Джема — они хотели не удержать, а запомнить, мои слезы стекали в хорошо знакомую мне ямку между его ключицей и плечом. То было настоящее прощание. С моей стороны.
Он это воспринимал только как сильный прилив нежности и гладил, ласкал мои волосы. Иногда что-то произносил на своем непонятном, варварском языке. Наверно, успокаивал, голос его звучал нежно. А впрочем, отчего я так убеждена, что Джем тоже не прощался со мной тогда?
Я ушла до рассвета, не желая, чтобы солнце осветило мое лицо прежде, чем я надену на себя маску, какую следует сохранить вплоть до пятницы. А потом… потом уже ничего, пустота.
Мы расстались так же, как расставались всегда. Я не посмела дольше обычного задержать руки вокруг его шеи — пусть все будет так, как бывало всегда. Бесшумно шагнула в темноту. И вздрогнула, когда в конце коридора наткнулась на кого-то.
— Молчите! — услышала я шепот и узнала Бланшфора.
— Следуйте за мной!
Мы направились не в часовню, а в комнату командора (никогда прежде не проявлял он такой неосторожности). Все свечи там были зажжены — судя по всему, Бланшфор в ту ночь вообще не ложился.
— Мадам, — обратился он ко мне, не предлагая сесть и сам оставаясь стоять, — мы раскрыты! Не знаю, как оправдаюсь я перед братом Д’Обюссоном, не вижу также, на что может теперь рассчитывать святой отец, — Франция имеет все основания утроить свою стражу или увезти турка в какую-либо из крепостей, принадлежащих французской короне. Мы упустили последнюю возможность, мадам!