Я велел лекарю подождать, покуда схожу за деньгами, чтобы заплатить ему. Вышел из комнаты, позвал стражу. Но лекарь уже испарился как дым. Очевидно, был знаком с крепостью лучше, чем я. «Час от часу не легче! — подумал я. — Завтра меня непременно спросят, куда делся лекарь».
Я провел ту ночь наедине с султаном Джемом. Не только страх испытывал я, но и облегчение: наконец-то он уйдет из моей жизни, избавит мир от крупных ставок, великих треволнений, алчности и раскаяния, коим имя было — султан Джем. Король тотчас возвратится во Францию, потому что больше ему нечем подкупать и устрашать своих врагов. А я, Антуан, вернусь в свою Бретань, где меня, наверно, забыли за эти шесть лет. Зачем, кому было нужно все это — ложь, обманы, подкупы, соперничество? Кто, в сущности, выиграл в деле Джема и кто проиграл?
Смею вас уверить — никто.
Баязид-хан остался султаном, как остался бы, и не входя в эти безумные траты; в войне с ним Каитбай потерял столько же земель, сколько он потерял бы, и не помогая Джему; турки завоевали на Балканах и в Венгрии ровно столько земель, сколько завоевали бы, если бы их и не пугали султаном Джемом; моему королю пришлось вернуться во Францию, расставшись со своими честолюбивыми надеждами, вернуться к тому, с чего он начал. Борджиа и Д’Обюссон? Да они потратили на подкупы дворян, епископов и кардиналов, роздали осведомителям и стражникам ничуть не меньше, чем получили от Баязида в уплату за то, что держали Джема в заточении.
«Кому нужна суетность наша, господи! — размышлял я. — Если бы не она, жил бы я сейчас дома, в Бретани, были бы у меня уже большие дети и свой путь в жизни… Зачем терзаем мы других, если сами не становимся от этого счастливее?…»
Джем не умер ни в Вальмонтоне, ни в Кастел Фиорентино, ни даже в Вероли. Правда, теперь его уже везли на подводе, засунуть в карету было нельзя, потому что тело не сгибалось. День ото дня он все больше деревенел. Мне не удавалось просунуть между его стиснутыми челюстями ложечку с противоядием, влить хоть каплю воды. За четыре дня турок истаял так, что мне казалось, будто с него стекает не пот, а жир. Кожа — серовато-желтая под лихорадочным румянцем — собралась глубокими складками. Джем выглядел по меньшей мере пятидесятилетним. Говорят, ему было тридцать пять лет.
По ночам я бодрствовал возле него (король окружил его болезнь глубокой тайной и не разрешал, чтобы его стерег кто-нибудь другой) с тяжелой головой, со слезящимися, жаждущими хоть часа сна глазами. Все чаще приходили мне на память слова, месяц назад показавшиеся мне чудовищными: «Пусть брат мой будет избавлен от такого существования, переселится в лучший, более справедливый мир!» «Да, — повторял я про себя. — И пусть это произойдет как можно скорее».
Джем скончался в Неаполе — крайней точке наших итальянских побед, — во дворце, за день до того покинутом Альфонсо, сыном Феррана. То была горькая победа, Карл VIII знал, что она ничего не принесет ему: на севере сгущались тучи, с минуты на минуту ожидалось, что немцы нападут на Францию и принудят ее отказаться от столь легко доставшихся ей завоеваний. Мой король приказал короновать себя и королем Неаполитанским, но Александр VI отказал ему в благословении — папа надеялся на какие-то весьма близкие события.
Быть может, один лишь я знал, на. что он надеялся: на смерть Джема. Она наступила вечером 25 февраля, когда на улицах Неаполя промокшие толпы приветствовали своего нового повелителя, а тот пребывал в сквернейшем настроении — самое большее спустя неделю нам предстояло убраться из Неаполя, если мы не хотели, чтобы нам отрезали путь назад.
Джем испустил дух так неслышно, что я и не заметил. Я стоял у окна, глядя на фейерверки, слушая музыку. Внизу, в дворцовых садах, рассыпались искрами разноцветные огоньки. Они взлетали причудливыми шарами, линиями, зигзагами и печально таяли в зимнем небе.
«Вот это и есть вся наша жизнь, — содрогаясь, подумал я. — Фейерверк, плебейская музыка; празднество, за которым, ты знаешь, последует отрезвление; страдания, которые, ты знаешь, несоразмерны с наградами».
Я зажег свечи. Со светильником в руке подошел к Джему. Жар спал, лицо казалось совсем серым. Старое, ко всему равнодушное лицо. Хотя, быть может, не совсем равнодушное: смерть придала ему больше выразительности, чем жизнь в последние годы. Какая-то мягкая усталость и горечь залегли в складках рта, и кроме усталости — тихое облегчение.
«Пусть брат мой будет избавлен от такого существования…» — вспомнил я, прикрывая его остывшие веки.
На следующее утро король приказал тайно положить султана Джема в гроб и обшить гроб свинцом.
Мы все еще хранили его смерть в тайне — залог того, что о ней знают все, кому знать надлежит. Под вечер — лил ужасный дождь, и город казался мертвым — мы погрузили гроб на подводу и перевезли в замок Гаэте. Поместили там в подвале. Мы не знали, каков похоронный обряд у мусульман, не решались опустить неверного в нашу священную землю, но и не хотели тащить его за собой — король был суеверен, а присутствие мертвеца в его войске не могло сойти за счастливое предзнаменование.