— Позвольте предложить вам завтра утром совсем небольшую охоту, мадам. Мы будем только втроем. Не отказывайте, молю вас!
Елена упорно разглядывала свой перстень. Ее лицо выражало оскорбленный гнев. Но тут вмешался старик де Сасенаж, напрасно мы сочли его захмелевшим.
— Это честь для моей дочери, ваше высочество.
Завтра утром она будет ожидать вас.
Елена искоса взглянула на него, поклонилась и исчезла. Брат Бланшфор проводил ее озабоченным взглядом.
— Саади, я оскорбил ее! — шепнул мне вконец расстроенный Джем. — Нам их обычаи неизвестны. Как быть, Саади?
— Поднеси ей свои стихи, — сказал я. — Или какую-нибудь драгоценность… Откуда мне знать? Не знаю, что более подходит даме, у нас они просто женщины.
— Да… — протянул Джем, и весь остаток вечера я чувствовал, что он обдумывает свое завтрашнее поведение.
Утром я разодел его так, слоено мы отправлялись не на охоту, а для встречи с какой-либо владетельной особой. Джем перемерил несколько нарядов, отвергая один за другим как неподобающие, — никогда не проявлял он такой озабоченности тем, как выглядит. Когда же одевание закончилось, он был невообразимо прекрасен — так, наверно, выглядел Харун аль-Рашид на своей первой свадьбе…
Должно быть, моя мысль проявилась в улыбке, потому что Джем разгневался, скинул с себя все эти тряпки (по его собственному выражению) и надел обычное свое охотничье платье. Оно было не по-нашему облегающим — постепенно мы и в одежде стали соображаться со здешними обычаями, — так что красноречиво подчеркивало стройные ноги Джема, его узкие бедра, втянутый живот и не сдавливало плеч — плечи у Джема были прекрасно развиты, как у пловца.
Кто из наших людей — давно иль недавно почивших, заточенных в узилища Баязида или на Родосе — узнал бы своего повелителя в этом светловолосом франке? Да и был ли, в сущности, нашим Джем, этот трагический сплав Востока и Запада, кровосмешение между христианством и исламом, смесь эпикурейства и стоицизма, красивое сочетание русых волос и смуглой кожи? Не была ли вся его жизнь доказательством, что помесь всегда остается ничьей — ей не удается сгладить шов на стыке двух ее половинок; зачем наши или чужие хотят воспринимать его целостно?
Джем, перепрыгивая через две ступени, спускался по лестнице, все его существо выражало снисходительную устремленность, какую позволяют себе лишь очень молодые и очень красивые мужчины.
Мы застали нашу даму во дворе, но она еще не успела сесть в седло. Полы ее юбок были заткнуты за пояс, сплетенный из золотых колец; нижние юбки — белые, жесткие, расшитые — были чуть короче и выставляли напоказ стянутые мягкими сапожками икры. Она была хороша собой, несмотря на худобу. Именно худоба и делала Елену словно бы не плотской и потому сильно действующей на воображение. Джем помог ей сесть на лошадь, она оперлась о его плечо только пальцами, словно в ладони ей виделось слишком много близости и наготы. Джем неотступно искал ее взгляда, но она нарочно отводила глаза.
Мы поскакали через весенние луга. Стража на расстоянии следовала за нами. Каким неприветливым ни казалось мне Дофине, весна украсила и его: пестрым ковром цвели травы, издавая слабый терпкий аромат, по небу вереницей плыли прозрачные облака.
Джем и Елена ехали впереди. Я старался держаться поодаль, чтобы не мешать их безмолвной беседе, но Джему все же понадобились слова.
— Сзади, — позвал он меня. — Отчего ты оставляешь нас? Спроси мадам, хорошо ли она спала.
Я спросил. Как и накануне, Елена не ответила на его вопрос. Женщины и впрямь обладают чисто материнским состраданием: они по доброй воле берут на себя первые трудности в решающем разговоре.
— Всю минувшую зиму я часто думала о вас, принц… — Она сказала «принц», а не «ваше высочество».
— Я, вероятно, еще чаще, мадам, — ответил он и добавил: — В моем страшном одиночестве.
Принято считать, что мужчина в стремлении произвести впечатление на предмет своей любви совершает подвиги на том поприще, к какому чувствует призвание: демонстрирует силу икр и плеч, если он атлет; расстилает ковер красивых слов, если он поэт; рассыпает толстым слоем алмазы и жемчуга, если он властитель.
Все это позже, уверяю вас, — этим мы стараемся не завоевать женщину, а удержать. А первый удар, какой мы наносим ей — удар надежный, безотказный, это пробуждение в ней сочувствия; ничто так не сбивает женщину с ног, как жалость.
На это и нацелился Джем; с первых же слов он сказал ей о своем одиночестве, хотя как раз в ту пору я бы не назвал его одиноким.
Елена повернулась, она уже не прятала глаз. В ее глазах было понимание.
— Как переносите вы одиночество, принц?
— Вы можете вообразить себе это. — И тут Джем опять послушался своего чутья — не стал описывать всего того, что без его описаний могло представиться Елене гораздо более страшным, чем было в действительности. — Случалось ли вам сгорать в одиночестве, брошенной, забытой, оскорбленной?
Девица молчала, словно борясь сама с собой. Я чувствовал, как замкнутость, позволявшая ей переносить именно одиночество и обиду, боролась с извечной потребностью человека открыться, чтобы встретить сочувствие к себе. Я знал, что победит последнее, Джем ставил наверняка.