— Не, нельзя… — смущенно пробормотал он. — А тетка? Если Сурок деньги назад потребует, ей же единственную корову продать придется. Ну выпорют, эка невидаль… Ты ж сама вечно Фессе подпеваешь, что надо ответ за свои проступки держать. Я и удрал-то, чтоб под горячую руку не попадаться, а вот завтра…
Жар замолчал, подбирая слова, и стало слышно, как далеко-далеко, за оградой, за холмами, в глухой чащобе воет проснувшаяся такка.
ГЛАВА 9
Попавших в беду соплеменников крысы упорно стремятся выручить, спасти.
Там же
Такое бывает лютой-прелютой зимой, когда земля трещит от мороза, как спелая тыква под ножом. Когда катятся по холмам клубы вьюги, а лес стонет от натуги, колышась, будто степная трава.
Еще можно с нажимом провести пальцем по мокрому боку горшка, и раздастся въедливый противный скрип. Чем чище горшок и настойчивей шкодник, тем лучше.
А в конце лета, когда подрастут и окрепнут волчата, матерые начинают учить их ночным песням. Выходят на опушку и заводят на пять, десять, а то и двадцать голосов, перекликаясь с родичами из соседних лесов.
Но вьюги уже отгуляли, а до волчьих хоров еще далеко — щенки только-только глаза открыли. Главный же хуторской шкодник сам трясся от страха на чердаке.
Выла такка.
Ее далекий, негромкий, но исполненный нечеловеческой жути голос постепенно перебудил всю веску и окрестные хутора. Ну не то чтобы сам по себе перебудил, однако слушать его в одиночку никто из проснувшихся не пожелал.
На рассвете вой смолк. Как назло, день выдался пасмурный — то моросит, то низко тянет тучи, не оставляя солнцу ни единого просвета. Люди долго не решались выйти из домов, заполошно перешептывались, словно разгневанное лесное чудище подслушивало за дверью. Потом все-таки выглянули, сбились в дрожащую мышиную стайку и побежали к молельне на вече.
Последними подтянулись хуторские — и сурчанские, и с двух хуторов помельче, с другой стороны вески. Женщин и детей оставили дома, приплелись только бабки, уверяющие, что им «все равно скоро помирать» и они уже ничего не боятся (точнее, любопытство сильнее страха).
Молец торжествовал. В кои-то веки в глазах столпившегося у молельни народа была не скука, а трепет и надежда, как и должно перед ликом Хольги.
— Что делать-то будем, люди добрые? — кашлянув, начал голова вески.
Мигом поднялся галдеж, будто воронью стаю вспугнули.
Про такку — в одних сказках ее называли лесным сторожем, с которым можно договориться добром, в других хищным зверем, которого только тсаревичу сбороть под силу, — в веске не слышали с войны. Но тогда и без такки хлопот хватало. Дома горят, скот мечется, женщины визжат, раненые стонут — это пострашнее какой-то там такки будет. Повоет-повоет, да и умолкнет. Видать, ей для поживы трупов и беженцев хватало. Она ж, такка, как медведь: нажрется и завалится в берлогу, пока не проголодается или кто-нибудь не разбудит.
— Может, путника позвать? — предложил голова, когда шум немного улегся.
— Окстись, грешник! — напустился на него молец. — Звали вы уже видуна — и что из этого вышло? Вконец Хольгиного покровительства лишились!
— Так то ж пять лет назад было!
— Что есть годы для бессмертной Богини?! Она, видать, покамест более тяжкими грехами занималась, но ничего не забыла!
Кузнец и лавочник неожиданно встали на его сторону.
— Путник пока еще сюда доедет… И кто звать-то пойдет, через лес?
Голова вообще-то рассчитывал кого-нибудь из них и послать. Но по лицам понял — безнадежно. Ближайшая Пристань в городе, а до него пятнадцать лучин коровьего бегу. Всякое может случиться… Кто ее, эту такку, знает — вдруг она в такую сумрачную мокрядь и среди дня вылезет?
— На неделе сборщик налогов должен приехать, — вспомнил Сурок, угрюмо покосившись на Жара. Тот старался держаться от хозяина подальше, что было непросто — с другой стороны его подпирали такие же недружелюбные Тинкины братья. — При нем обычно путник в охране, уговорить задержаться на ночевку…
— Не о том думаете, глупцы! — продолжал возмущаться молец. — Надо не умножать грехи, а прощения у Богини просить, ибо только Она нас от такки избавить и может! Умастите статую конопляным елеем, пожертвуйте на новый постамент, а то старый еще с крышепадения треснутый…
— О! — оживился дедок. — Мне отец рассказывал, как они в его бытность такку от вески отваживали. Три раза она при нем вылезала…
— Ну?! — уставились на него пять десятков глаз. — Как?
— Да вот как молец сказал — жертву приносили…
Возликовать молец не успел, ибо дедок нахмурился и зловеще добавил:
— Человеческую! Заводили ее поглубже в чащу, привязывали к дереву и велели кричать погромче, чтоб чудище скорей услышало. Ох она и старалась!
Весчане опешили, запереглядывались.
— Что ты мелешь, старый дурень?! — взвился молец.
— Лесной твари живых людей отдавать, лишь бы Богине на достойный алтарь не тратиться?!
— А мы все опробуем, — решительно остановил спор голова. — Хольгиному статую — новую подставку, а такке жертву. Авось что-нибудь да поможет.
— Уравнять Богиню с алчным зверем?! — попытался воспротивиться молец, но его перебил лавочник, озабоченный более насущным вопросом: