Вместо Тирулеги в дверях безмолвным призраком возник Белый Рыцарь. Упав из окна, свет луны облил фигуру гостя расплавленным воском, серебром блеснул на лезвии кривого ножа, коснулся лица…
— Что ты здесь делаешь, Герман? Ты болен.
Немедленно возвращайся в постель!
— Омфалос!
— Что вы себе позволяете, молодой человек?! Хотите, чтобы гроссмейстер Клофелинг из вас дрейгура сделал? А ну, быстро…
Гигантской куклой-неваляшкой Герман качнулся вперед. Молча он попытался левой рукой схватить дядю за горло. Оплывшее лицо оказалось совсем рядом, пуговицы глаз тускло блестели с безжалостным равнодушием. Заворожен этим зрелищем, обер-квизитор едва успел увернуться. Герман наискосок взмахнул ножом, распоров рукав ночной сорочки барона и оцарапав дядину руку.
Сейчас стратег-командор был очень похож на собственного папашу, Хальдрига Разбойника, обуянного приступом белой горячки.
— Любимый племянничек, — прошипел барон, чувствуя, как темная ярость вскипает где-то на задворках души. Такого с обер-квизитором раньше никогда не случалось. Приходилось часть внимания тратить на контроль мерзкой волны, не давая бешенству захлестнуть рассудок. — Добром прошу: угомонись…
В ответ Герман полоснул дядю ножом по щеке. К счастью, благодаря несомненному преимуществу малого роста, Конрад сумел нырком уйти влево. Трудней оказалось во время нырка не вспороть племяннику живот длинным, острым, как бритва, анхуэсским клинком. Правая рука, обретя чудесную самостоятельность, предлагала здравому смыслу постороняться и дать ей, руке, одним изящным аргументом завершить спор, после чего можно будет лечь спать дальше. Заставив мятежницу-руку повиноваться, барон поймал момент, когда контуженый стратег, промахнувшись, сильно развернулся боком, — и от всей благодарной души приласкал ребра Германа локтем.
Во избежание дальнейших разбирательств он подсек племяннику ноги.
Грохот упавшего стратега заставил дом содрогнуться.
— Шумный вы, сударь… — проворчал барон и тут же с никак не меньшим шумом свалился на пол: подлый рыцарь Добра дернул дядюшку за щиколотку. Нож стратег выронил. Сейчас он, сопя и пыхтя, пытался навалиться сверху, придавить и добраться наконец до вожделенного медальона.
— Омфалос!
Конрад вывернулся, откатился к стене. Крепундия на груди ощутимо пульсировала, подобно второму сердцу. Именно от нее поднималась волна, мутившая разум. Едва барон осознал это, как сразу стало легче, ярость схлынула — а из глаз брызнули осенние звезды. Кулак стратега врезался в скулу, словно таран — в крепостные ворота. Ничего не видя, ошеломлен ударом, барон машинально отшатнулся.
Что-то громыхнуло в стену возле уха: кулак или нога.
— Прекратить! Бдительный Приказ!
Требовалось короткое мгновение передышки. Властный, хотя абсолютно бессмысленный в данной ситуации окрик сделал свое дело: Герман замешкался, и обер-квизитор принял решение. Очень не хотелось бить племянника по контуженой голове. Но иного выхода барон не видел. Будем надеяться, потеря сознания благотворно скажется на упрямом родственнике.
Идея без промедления воплотилась в жизнь.
Барон чуть не вывихнул кисть: голова племянника оказалась просто каменной, право слово. Давешняя контузия осталась загадкой: булава должна была разбиться о череп стратега, как стекло. Встав над бесчувственным Германом на колени, Конрад без церемоний содрал с молодого человека рубаху, мешком напялил на руки, сведенные за спиной, и туго стянул запястья длинными рукавами. Отдышавшись, нашел в багаже запасной ремень: для ног. «Уж не перестарался ли?!» — тревожно екнуло сердце. Нет, дышит. Хвала Вечному Страннику, покровителю буйных. Так, с одним светочем управились — самое время поглядеть, что творится у пульпидора.
Морщась от боли, Конрад толкнул дверь.
Хвала Вечному Страннику, покровителю буйных. Так, с одним светочем управились — самое время поглядеть, что творится у пульпидора.
Морщась от боли, Конрад толкнул дверь.
В коридорчике ворочалась черная масса: хрипела, топала, неразборчиво ворчала и рычала. Барон попятился. Кинжал остался под кроватью, а переть на это с голыми руками — благодарю покорно! Даже зная, что посмертно тебе дадут «Героя Отчизны» с бантами и рюшами…
— О, светлость! А у меня сеструха мозгой двинулась. Пришлось вязать. Ну, куда ее теперь?
Масса распалась на два фрагмента: стоячий и лежачий.
— Несите в мою комнату, Кош. Похоже, у нас общие хлопоты. Мне тоже пришлось связать своего племянника.
— Да ну! — непонятно чему обрадовался рыжий хомолюпус. — Во жизнь!
И пнул скулящую волчицу: без злобы, но сильно.
Лунная дорожка бежала по черной глади озера.
— У архивариуса Землича не было сына. У него была дочь, Хендрика Землич. Природная семантисса, самоучка, возлюбленная Губерта Внезапного, магистр Ордена Зари, предмет ревности ее высочества Флоры д'Эстремьер. Вот и вся тайна, простая, скучная и очевидная, как любой секрет под Овалом Небес. Когда Хендрика разбилась, упав с балкона, она носила ребенка.
Хотелось встать на дорожку из желтого, дробящегося света и убежать далеко-далеко. Туда, где дремлет уставшее за день солнце. Где трубадуры поют о любви и ненависти, бедах и счастье, и можно слушать, сокрушаясь или восторгаясь, не думая о какой-то Хендрике Землич, умершей в дни седой старины, в ярком свете дня, в присутствии горстки людей.