Словно в ответ, один из концов ретрактора набух ртутной каплей, сплющился и затвердел серебряным зеркальцем. Во лбу горбуна открылся «третий глаз», строго круглый и без зрачка, светясь ярче шандала-семисвечника.
— Откройте рот… шире… вот так… Не дергайтесь! замрите!
Конрад подчинился, борясь с ужасом, леденящим сердце.
— Ага… вижу… Так я и думал, — удовлетворенно констатировал пульпидор, извлекая инструмент изо рта барона. — Приступим, ваша светлость?
Дальнейшее происходило как в тумане. Мастерство Рене или усталость, помноженная на глухую ночь, но Конраду казалось, будто лечат кого-то другого, а сам он — лишь отстраненный наблюдатель.
Для начала горбун острым, как ланцет, ногтем начертал на щеке пациента некий символ, контуром напоминавший лист голожаберника. Щеку, и больной зуб, и вообще всю правую половину лица сразу парализовало. Потыкав ногтем в бесчувственную щеку, Рене загадочно хмыкнул и принялся бормотать на птичьем языке. Минуту-другую он что-то выкручивал из воздуха; оставшись недоволен результатом, пустил в ход инструмент, превратив «батюшкино наследство» в холодную змейку со стрекозиным глазком. Змейка скользнула обер-квизитору в рот, долго там ползала, извивалась и шипела. Вкус у змеиного тельца был едкий, с кислой оскоминой. «Ядовитая? — рассуждал барон, удивляясь собственному равнодушию. — А почему нет?.. может, флюсы гадючьим ядом травят…»
Наконец гадина выбралась наружу. Отобрав у змейки невидимую добычу, Рене выругался, швырнул заразу на пол, с ожесточением растоптал и многократно наплевал сверху.
«Третий глаз» в его лбу погас и закрылся.
— Чудненько… Сплюньте. Нет, вы плюйте сюда, в лохань…
Барон покорно сплюнул в лохань.
— А сейчас будет больно, как я и обещал. Потерпите. Пульпидор громко хлопнул в ладоши.
Несмотря на предупреждение, Конрад взвыл громче стаи волкодлаков, тоскующих в брачное полнолуние. Звук от хлопка негодяя-пульпидора вонзился в щеку, проткнул ее насквозь и рассыпался во рту горстью раскаленных углей. «Убью-ю-у-у!..» — буравом вертелось в пылающем мозгу.
Странное дело: сейчас обер-квизитор вполне разделял позицию стратега Черного Аспида.
Боль сгинула так же внезапно, как и накатила. Отирая холодный пот, выступивший на лбу крупными каплями, барон осторожно тронул языком многострадальный зуб.
— Спасибо, сударь. Теперь я понимаю, почему за вами гнались.
— К сожалению, финальный всплеск боли является необходимым компонентом лечения, — сухо откликнулся молодой горбун. — В противном случае я не смог бы восстановить потраченный запас маны, и мои усилия не увенчались бы успехом. Вы совершенно здоровы, ваша светлость.
— Весьма благодарен.
— Полно! Это я вас благодарить должен. Спасенная жизнь и вылеченный зуб — согласитесь, есть разница?
Они вышли в общую залу, где застали Коша Малого с Икером Тирулегой: хомолюпус и загадочный старик оживленно беседовали. Возле них на столе громоздилась батарея кувшинчиков, по большей части пустых.
— Господа, смею напомнить, нам завтра рано вставать. Клиенталь! Где клиенталь?! Сударю Кугуту необходима комната на ночь.
— А если они вернутся? Стражники? За мной?!
— У меня топчан свободный есть, — вмешался Кош. — Слышь, зубарь, айда ко мне дрыхнуть! Я тебя обороню, ежли что…
К изумлению обер-квизитора, Рене не стал обижаться на «зубаря».
Наверное, понял: бесполезно.
Барон с удовлетворением кивнул и отправился спать.
SPATIUM XIV. СОН В ОСЕННЮЮ НОЧЬ, или ЧУЖАЯ ДУША В ПОТЕМКАХ
…ты спишь.
Светлость приглушила свет, пальцами задавив робкий огонек свечи; светлость изволит почивать, отдыхая, пока из-за небокрая не встанет иная, куда более яркая светлость.
Чш-ш-ш…
…Тесная каморка без окон и дверей. Серый свет капает из мелких, незаметных для глаза трещинок в стенах, отчего в каморке царят вечные сумерки. Три крохотные старушечки (сестры?) заняты делом. Одна прядет нить, журча веретеном. Главная, суровая нить на конце раздваивается, растраивается, расходится мириадами зыбких ниточек. Вторая старушечка распутывает эти паутинки, давая возможность свободно исчезать в стенах, в светоносных трещинках, куда ниточки уходят, как рыболовные снасти — в воду. Третья бдительно следит за обрывами, то и дело подвязывая, сращивая, сплетая по-новому. Кажется, сестры беседуют за работой, но слов не разобрать. Кроме деревянной прялки и трех старушечек, в каморке больше никого нет.
И ничего нет.
И никогда не бывает.
Работа у старушечек однообразная, но наблюдать за ними не надоедает. Хотя и за пределами каморки есть много интересного. Если просочиться сквозь трещинки наружу, становится видно: каморка и не каморка вовсе, а черно-белый шарик, чуть сплющенный по бокам.
Красивый.
Нити старушечек тоже черно-белые. Они пушистым венчиком, словно волосики над головой ребеночка, клубятся над шариком, тянутся во все стороны, разделяются, истончаются — но если хорошенько прищуриться, можно увидеть чудеса.
Нити старушечек тоже черно-белые. Они пушистым венчиком, словно волосики над головой ребеночка, клубятся над шариком, тянутся во все стороны, разделяются, истончаются — но если хорошенько прищуриться, можно увидеть чудеса. Сначала нити пронзают радугу, в которой шарик спит, будто в коконе; пронзают, пьют цветную водичку — и сами становятся разноцветными. Дальше начинается сияние, как на картинах вокруг пророков, святых и великих магов древности. Только здесь оно живое, а не нарисованное, и куда ярче — глаза слепит. Поэтому надо еще больше щуриться, чтоб не слепило.